Утомляешь, бывало, взгляд об нашу земную семимиллиардную компанию, и делается на душе зябко. Не от ощущения ошибочности происходящего. От догадки, упрямо разрастающейся в осознание того, что никому до нас нет дела. Ни Спасителю, ни Создателю, ни Вселенскому разуму, ни нам самим. Думается, вся эта наша возня – в чьих-то чужих интересах.
Будто работает эволюционная машина, чтоб выжать из каждого поколения сотню-другую умниц для шевеления мозгами, а остальных – в цивилизационный компост: напитывать и крепить почву. И так оборот за оборотом. Будто втёмную нас используют. Как средство трафика контрабанды. То есть, «Феррари» едет, не столько потому, что роскошная блондинка давит на акселератор, сколько потому, что роскошной блондинке просто нужно ехать.
Зябко на душе. Греешься, чем попало – всё без пользы. А, меж тем, зудит уже настолько, что правильнее бы назвать эти записки не бодрствованием, а тяжкой бессонницей. И никакие утешительные практики в виде духовных доктрин и верований облегчения не несут. С культурой же и многоцветием искусств, всерьёз считающих себя способом улучшения человека и Мира, раскланяемся почтительно, но быстро, памятуя о веренице кровавых подонков, «знающих грамоте» и легко угадывающих в сервировке десертную вилку. Но и те, кто с таким же набором просвещённости уберёг свою мораль от прободения, мало отличаются от первых, ибо мораль их – всякая в своё время – была, по большей части, если не костром, так дыбой: и для Джордано Бруно; и для женских брюк Коко Шанель; и для свободы личных сексуальных предпочтений. Так и сегодняшние мы, борющиеся за свои ценности и традиции, тоже давим новых Бруно и Коко, а в перерывах меж кострами – самих себя. С той лишь разницей, что давим затейливей, чем предки. С упором на технологичность и массовость.
Однако, между нескончаемой цепью репликации собственной глупости и уверенным накоплением знаний о себе и Вселенной, наблюдается отчётливая корреляция. Чудесная эта взаимозависимость, плохо спасаемая диалектикой от парадоксальности, не только объявляет глупость и мракобесие равными просвещённости, но делает их гарантом прогресса и является ключом к вынесенной в заглавие теме; ключом к пониманию смысла Бытия. И здесь нет никакой позы или спекуляции. Здесь – одна лишь здравая логика, помноженная на доступные усердному наблюдателю факты. А то, что они способны сокрушить неподготовленный рассудок, так пока мы ещё вне стен психиатрической лечебницы, а лишь в периметре её упрощённой версии, то в попутчики никого не гоним, и удовлетворимся хоть малочисленной группой, хоть даже и одиночным путешествием.
ОДНА ЗА ВСЕХ
Начнём с нескольких ситуаций, призванных на пути к главному вопросу разобраться в вопросе промежуточном, но критически важном: что движет поступками человека, его предпочтениями и желаниями, чаяниями и сомнениями? И ничего, что мы ступаем на чужую, истоптанную до лоска территорию. Самая яркая её звезда – удачливый толкователь сновидений и продюсер прославленного дуэта Эроса и Танатоса был ещё при жизни, как мы помним, нещадно бит своими коллегами, заложившими в этом деле добрую традицию, продолжающуюся поныне. Так что, тут, скорее, весело, чем опасно. Вдобавок, наши цели, не имеют прикладного значения. Они далеки от психологии и, в буквальном смысле, лежат много глубже целей психоанализа или – в целом – психиатрии. Они – в физиологии. К тому же, преисполнены гораздо большего эротизма и досягаемы более утончённым инструментом исследования – свободой от какой-либо ангажированности.
Итак. Представим себе светский раут. Блеск, роскошь и всё такое… И вдруг на лацкане вашей безукоризненно чёрной фрачной пары – белая, довольно заметная соринка. Нужно очень не уважать себя в искусстве, чтоб не откликнуться на вероломство случая и не сдуть её, не стряхнуть, не избавиться от этого безобразия. Но неужели оно настолько значимо? Неужели причиняет нам такое сильное неудобство, что безотлагательно приводит в движение сложнейший механизм ответной реакции? Да, мы на рауте. Мы принимаем некие правила, подразумевающие идеальное состояние нашего платья. Мы полны благостных намерений и уважения к себе и окружающим! Но намерения не объясняют физиологическую причинность поступков. А если это не раут, а нечто совершенно не обязывающее к высоким свершениям? Городской автобус, например. А на рукаве – эта чёртова соринка. Сдуем ведь. Непременно. Просто потому, что раздражает. А кого не раздражает, тот не сдует. Но что и почему вызывает эти реакции? Что нас выводит из зоны психологического комфорта, и заставляет экстренно принять меры для возврата в неё, или оставляет равнодушным, не провоцируя никаких мер?
Или взять простые трусы и бюстгальтер! Чем таким особенным они отличаются от купальника, что принуждает женщину на пляже строго блюсти их целевое использование. Ведь ровно те же полтора с половиной грамма ткани! Та же, в общем-то, плотность и тот же покрой! Только не нужно говорить о функциональном различии. Оно не критично. Дело в обыкновенной стеснительности или стыде. Бельё плотно надето на ассоциацию «трусы – трусики – эротика – интим – публичность – мораль». Нарушение этой цепи вызывает психологическую травму. То есть, опять же выводит из зоны комфорта. Но что выводит? Какая такая сила?
Или вот ещё. Мы проходим некое тестирование, и нам предлагают продолжить ряд чисел «20; 22; 24; 26…» Мы легко находим отчётливую закономерность и ей во славу дорисовываем «28». И это правильное решение. Хотя, правильным оно будет и с любым другим числом. Почему? Да потому, что нам предложили просто продолжить ряд, а не продолжить его сообразно видимой логике. Если бы вместо «28» мы дорисовали «228», то появилась бы всего-навсего новая логика, новая закономерность, но решение бы удовлетворяло условию задачи. Мы остались в своей зоне комфорта, что и определило наше поведение. Но и тот, кто ею пожертвовал, раскусив подвох в задаче, на самом деле, ничем не жертвовал. Его зона комфорта и не менялась, так как она изначально была привычкой нестандартного мышления. Во всех приведённых случаях срабатывал один и тот же стимул, обеспечивающий различие в принятии решений.
Стимул этот способен заставить нас в ответ на услышанную фальшивую ноту покончить физически с причиной фальши; он направляет оружие – как религиозного фанатика, так и рядового обывателя; он руководит усердием наркомана и любовника, учёного и маньяка. Любое прямое или опосредованное действие человека ведомо этим стимулом. Так что же он такое, заставляющее нас покидать свою зону комфорта; возвращаться в неё или удерживаться в ней; осмысленно или бессознательно усложнять и упрощать её?
Всякий младенец, хоть раз путешествовавший из Москвы в Петушки, знает что такое ноцицептор. Ночью разбуди – ответит безо всяких справочников: «ноцицепторы – это болевые рецепторы, стимуляция которых приводит к возникновению боли. Они представляют собой высокопороговые сенсоры различных (химических, термических, механических и др.) повреждающих факторов. Уникальная особенность ноцицепторов, которая не позволяет отнести их, например, к высокопороговым терморецепторам, состоит в том, что многие из них полимодальны: одно и то же нервное окончание способно возбуждаться в ответ на несколько различных повреждающих стимулов»
Вот так ляпнет малютка и снова уснёт безмятежно. Но его речевой аппарат сформирован ещё неокончательно, и воспроизведённые им звуки требуют расшифровки. А именно: всё – от ласкового поглаживания до удара; от ощущения нежной прохлады до обморожения; от приятного вкуса до ожога полости рта – всё это часть работы ноцицепторов или выполняющих их функцию нервных волокон. Всё это, по сути, боль, но различной интенсивности и, как следствие, различных чувственных эквивалентов, растянувшихся от страдания до блаженства.
По этому поводу – пара слов из «Компаса удовольствия» Дэвида Линдена: «Гормон дофамин (так называемый нейротрансмиттер, или химический передатчик импульсов между нервными клетками) отвечает за ощущение удовольствия в человеческом мозге. Однако, не все так просто. Как это ни странно звучит, выработка дофамина сопутствует не только ощущению удовольствия, но и болевым ощущениям…»
Боль – вот, что урчит под капотом «Феррари» нашей белокурой незнакомки; вот, что различными путями формирует нашу зону комфорта, руководит нашим в ней пребыванием. Любое нарушение привычки, привычного состояния – это боль. Белая соринка на чёрном фраке, калечащая спокойное (привычное) глазу пространство – это боль. Курильщик, лишённый табака – боль. Мужчина в женских туфлях на шпильке или надевающий вместе с сандалиями носки – боль для людей, живущих с определённым дресс-кодом. Крещение тремя перстами – боль для староверов. Провозглашение Гелиоцентричной системы – боль для Инквизиции. Радость и удовольствие, получаемые через слом привычных образов, – это тоже боль, иное её проявление.
Перевод младенческого бреда, конечно, груб до бестактности. Чтоб хотя бы на щепоть уразуметь сложность процессов, определяющих понятие «боль», откроем «Науку о боли» Григория Кассиля: «…зрительные бугры (область таламуса) собирают все чувствительные импульсы, поступающие от периферических рецепторов в центральную нервную систему. Здесь, по современным представлениям, формируются чувства «удовольствия» и «неудовольствия». Но, если зрительные бугры являются в основном центром древней, грубой, ничем не смягченной (протопатической) чувствительности, то кора головного мозга способна дифференцировать сигналы тонкой чувствительности, призванной смягчить и локализовать чувство боли. Конечные центры эпикритической чувствительности находятся в коре»
Кроме физиологических, боль имеет ещё и множество субъективных прошивок. Но не будить же опять дитя по пустякам. Боль нас пока интересует, скорее, как этологический аспект; как поведенческий регулятор. Лишь добавим к сказанному, демонстрируя нарастание значимости и широты присутствия боли в дальнейшем, кое-что о душевной боли! Не так давно специальным экспериментом были получены снимки МРТ, где «…душевная боль, или как её ещё называют – боль от сепарации из социума – проявляется, с точки зрения нейрофизиологии, точно так же, как боль физическая, то есть, от воздействия раздражителей на ноцицепторы»!
В НАЧАЛЕ БЫЛО… БОЛЬНО
Здесь самое время отвлечься для выяснения правдивости нашего вывода о столь значительных видах Боли на человека. История философии располагает целым корпусом свидетельств в нашу пользу. Тему Боли перелопачивали Платон и Аристотель, Хайдеггер и Ницше, Бердяев и Ветлесен, плюс обильная россыпь исследователей с не менее звучными именами. Но это мало воодушевляет, ибо результирующий вектор их частных усилий (исключающий, пожалуй, гедониста-отщепенца Бентама, который затормозил на чуть более высокой отметке) можно обозначить, как философствование, запертое в предмете изучения. Боли отказано в нахождении вне сознания, что вызывает, как минимум, досаду. Призовём в свидетели прямые цитаты: «Боль обозначает полноту присутствия, заполняет человека без остатка, освобождая от бессмысленности, пустоты, бессвязности существования…»; «Преодоление боли силою одного только разума…»; «Телесная боль является проекцией метафизической…»; «Боль болит независимо от того, присутствует ли еще источник боли в наличии или воспоминании…»; «Главное свойство боли — графичность: она создает память тела, оставляя шрамы…»; «Речь идёт о боли, которая появляется тогда, когда проваливается отчаянная попытка сохранить в письменном наследии собственно тело…»; «Встреча с болью — это встреча с самим собой вне пространства и времени в исходной точке инвариантности, и потому боль безмерна: она сама задает меру, вызывая речь…»; «Можно избежать боли, отказавшись от личности…»
Там у них ещё много подобного. Поверим авторитетам и на полслова, что Боль – хозяйка человека, и в этом качестве исследована ими всесторонне и глубоко. Даже предложены рецепты избавления от неё и принуждения её к сотрудничеству. Но ни малейшего движения за горизонт! А ведь оно так очевидно, хотя бы по факту неоспоримости бесконечной цепи причин и следствий! Впрочем, Боль – такое бревно в глазу, что за ним ничего другого и не разглядишь, кроме бегства от неё посредством «отказа от личности». Тут требуется известная сноровка и помощь реальной науки.
Существует такая штука, как короткая рефлекторная дуга, проходящая не через головной, а через спинной мозг. «Короткая рефлекторная дуга позволяет человеку автоматически адаптироваться к изменениям окружающей среды; например, отдергивать руку от болевого раздражителя…» Это значит, что нам, таки, станет больно – центральная нервная система болевой сигнал всё равно обработает. Но после периферической. То есть, боль преспокойно рождается и живёт вне сознания, предлагая философу направить взгляд хоть немного в сторону от человека. Если дополнительного перевода не требуется, то сразу выведем мораль басни «Философы и Боль»: «У семи нянек дитя – без глаза!»
Но, признаться, не так всё плохо. Уже начиная с восьмой няньки стали появляться действительно живучие идеи. Как то: «Познание ведет к возврату вещей в их первоначальное бытие – боль!» Хоть бери и ставь эпиграфом наших записок! Жаль, в середине прошлого века Советы не дали автору пойти дальше. Это Сигизмунд Кржижановский, затёртый при жизни, почти забытый после смерти; и даже могила – неизвестно где, и есть ли вообще. Снимем же шляпу: перед кем – в знак почтения и скорби, а перед кем – почтительного расставания!
Слава богу, смена политических эпох и общественных нравов дала другому русскому философу поднять тему Боли этажом выше – направить её в прикладное русло. Михаил Бойко предлагает новый инструмент в литературной критике – алгокритику. И более того, в общественно-политических науках – алгоэкономию. Вот отрывок из статьи Бойко «Субстанциальная теория боли в ХХ веке»: «…современная наука и ее специализированные разделы – алгология и философия боли – не дают никаких есте- ственнонаучных подтверждений субстанциальной теории боли: в современной науке боль рассматривается как состояние психики, а не как субстанция. Таким образом, рецидивы субстанциальной теории боли следует анализировать в контексте обусловливающих их архаичных представлений, специфических психологических механизмов, выполняющих, по-видимому, важные компенсаторные социальные функции. Понимание этих механизмов и функций необходимо не только с целью социального самопознания, но и для профилактики тлеющих социальных и межнациональных конфликтов…» Это исключительно точно соответствует и нашим представлениям об утилитарных амплуа Боли, и мы к этому ещё вернёмся. Но пока – о немного грустном.
В своей книге «Боль. Введение в алгософию» Бойко настаивает на том, что «Земля окружена еще одной пленкой, более древней и важной, чем ноосфера» и называет ее сферой боли – алгосферой. «Это некий депозитарий, в котором хранятся следы боли, испытанной всеми живыми существами с сотворения мира» И далее: «Боль есть единственный фундаментальный экзистенциал, проще говоря, признак присутствия живого существа в реальном мире» Воодушевляющее предположение! Но почему автор не делает кажущийся очевидным следующий шаг – в космологию?
Видимых причин много. Существенной нам представляется одна. Бойко допустил недосмотр, стоивший ему потери перспектив. У него есть такое утверждение: «Боль можно ощущать изолированно, удовольствие имеет синтетическую, синергетическую природу», «Важно также, что боли могут вычитаться друг из друга (физический недуг залечивает душевные травмы), а чистые удовольствия могут только складываться»
Возражение первое. Почему боли отказано в синергетическом эффекте? Что, ноющие разом рука, нога и голова не превышают в сумме боль каждой отдельной части тела? И почему нельзя изолированно ощущать удовольствие? Вкусное вино под приятную музыку – это что, обязательно только сумма? Второе возражение. Что значит «боли могут вычитаться друг из друга»? Слово «вычитаться» не спасается даже метафорическим смыслом. Да, в медицине есть такой метод: когда обезболивающее бессильно, пациента могут обучить вытеснять свою боль представлением ещё более сильной. Боли способны, превосходя друг друга, обманывать ощущения поглощением, так сказать, меньшего большим (расчёсывание зудящей плоти – отсюда). Но не вычитаться. Невозможно, чтоб рези в желудке отменили мигрень; и невозможно физическим недугом залечить душевную травму. Иначе бы большинство страдающих от потери возлюбленного давно и поголовно были в следах увечий. Хотя, конечно, наложение на себя рук надёжно спасает от амурных переживаний.
Бойко преувеличил самодостаточность боли, не разглядев за нею кукловода, тень которого так легко читается. Слово – младенцу: «Наряду с ноцицептивной системой, существует ещё и антиноцицептивная – антиболевая. Основная роль в этой системе принадлежит морфиеподобным соединениям – эндогенным аналгетикам, которые обладают угнетающим воздействием на нейроны болевой системы», «Все болевые ощущения регулируются совместной работой этих двух систем. Только их согласованная работа и тонкое взаимодействие позволяет распознавать интенсивность боли»
Антиболевой ресурс организма – это не только способ воспринимать укус комара не как удар ножом, а эвакуацию продуктов пищеварения не как работу металлической щётки; это, в контексте понимания функции Боли, намёк на чью-то очень сильную заинтересованность в том, чтобы человечество не разрушалось болью, выживало и шло дальше. Впрочем, этот намёк автор Алгософии мог проигнорировать специально. Его отношение к подобным вещам ясно читается в отнесении боли к пресловутому шестому чувству, которое, по словам Бойко, есть «не какая-нибудь интуиция и прочая його-бого-муть».
Таким вот забавным словцом мы и обозначим расхождение наших с философом дорожек, вступившись на прощание, хотя бы, за интуицию: распознавание компьютером образов – это «дело рук» нейронных сетей, которые основаны на алгоритме – полном аналоге естественной, то есть, человеческой интуиции. Глубже в этой теме сечёт младенец, ему и отдуваться: «Алгоритмы искусственного интеллекта демонстрируют поведение, которое имитирует человеческую интуицию. Они производят знание из данных без логического оформления путей и условий его получения» Такая вот його-бого-муть, одним словом. Такой вот результат небрежения информацией.
И последнее, что не даёт нам смиренно покинуть философское сообщество: все его представители находят Боль и Наслаждение противоположностями, двумя началами, полюсами с разным потенциалом. Мы же настаиваем на том, что Боль и Наслаждение – это одна и та же сущность, но проявляющаяся с различной интенсивностью, что и дало появиться ложному представлению о полярности терминов «Боль» и «Наслаждение» . Или, может, кто-то ещё не имеет опыта наслаждения уменьшением боли? Разве «невыносимая боль», ставшая вдруг по какой-то причине «вполне терпимой» не является наслаждением?
Диапазон боли впечатляет широтой и качеством оттенков. Поэтому, дабы сделать их видимыми, хорошо бы дополнить термин «Боль» термином «Градиент Боли». И вообще, прямая ли предстоит дорога, или виляющая тропинка, а корректность в обращении со значениями слов – вещь на любом пути исключительно полезная.
3.
К ПЮПИТРУ, МАЭСТРО!
Много шуму наделало в своё время углублённое изучение жгутиковой бактерии. Оказалось, что она снабжена настоящим, работающим роторным моторчиком, состоящим из деталей, разумеется, белкового происхождения. Наблюдателей от восторга понесло (и не безосновательно!) в рассуждения о Создателе, но их совершенно не озаботил тот факт, что вот плывёт себе, плывёт жгутиковая бактерия, и вдруг поворачивает в другую сторону. Ведь сознательным это действие быть не может, потому как с головой там настолько плохо, что нет вовсе. Она, бактерия, безмозглая. Так что же ею движет? Что заставляет жгутик крутиться иначе, дабы обеспечить поворот? Если учесть, что поиск бактерией полового партнёра – это мечта и забота исключительно рефлексирующих поэтов и художников, то остаётся только одно – голод. То есть, возникший дискомфорт! Посредством каких химических или иных реакций он воспринимается божьей тварью – оставим докапываться биологам, сами же отодвинемся от микроскопа, констатируя в очередной раз присутствие Болевого Градиента.
На вопрос «Каким чудесным способом возникает боль в отсутствие системы иннервации?» ответим указанием на представителей растительного мира. Мозга у этих ребят нет, а чем воспринять боль – навалом. И это добрые новости для нас, и дурные для веганов. Если звучит неубедительно – будим младенца: «У высших растений существует примитивный аналог животной нервной системы. В ответ на действие раздражителей растение генерирует электрические сигналы. Так Mimosa pudica, у которой это впервые было обнаружено, скоординировано складывает листья, благодаря проведению тканями потенциалов, действующих схожим образом с потенциалами в нейронах высших животных…» Мало того, «растения, реагируя на раздражитель, могут местно вырабатывать химические вещества, отпугивающие или отравляющие вредителей, и даже привлекающие других животных, которые на этих вредителей охотятся…!» И последний выстрел – он же контрольный – в убеждения травоядных сапиенс; и он же – салют во славу вездесущей Боли: «Лазерным звуковым сканером зафиксирована реакция растений на травмирующее воздействие – как собственных тканей, так и тканей растений, находящихся поблизости…»
Научных свидетельств множество. Поэтому, опираясь на них и формальную логику, можно без труда представить Градиент Боли вольно пасущимся повсюду и, согласно Теории симбиогенеза, задолго до предполагаемого захвата простейших бактерий одноклеточными прокариотами. А считая, что это знаменательное событие случилось предположительно без малого четыре миллиарда лет назад, то получается, что возраст Боли… Нет, не получается. Ибо возраст её гораздо больший, если учесть, что в 1946 году Вильям Стэнли удостоился Нобелевки по химии за получение растительных вирусов в кристаллическом виде, а в 1955-м Швердт и Шаффер соорудили в кристаллическом виде вирус полиомиелита, то есть, животный вирус! И он после этого не терял способности к размножению! «Так что с того?» – ухмыльнётся галёрка. И мы вернём грусть на её лицо: неживая материя (в нашем случае – кристаллическая форма вируса), оказывается, имеет нуклеиновые кислоты. Или ДНК, или РНК, или сразу обе! Это значит, что все вирусы – нуклеопротеиды, а различие между живой и неживой материей – это различие между простым белком и нуклеопротеидом! Ну, и каков в таком случае возраст боли? А что, если копнуть дальше – до кристаллических решёток металлов, например; до их атомов с электронным газом? Что приводит в движение тамошние механизмы, заставляя металл стареть, уставать и разрушаться? Думается, не нужно наглядно углублять эту логическую вязь, чтоб продемонстрировать допущение того, что и остальные виды материи (вещества, поля и пр.) «сидят» под плотным контролем Болевого Градиента, и, разумеется, много раньше белковой жизни? Может, Теория Суперструн (и её нынче многочисленные интерпретации), обретя экспериментальные доказательства, завершат партитуру Мироздания и откроют, наконец, истинное имя вселенского дирижёра – маэстро «Боль»? Однако, притормозим…
Сейчас с галёрки обязательно посыплется ворчание; мол, известное дело – сам Дарвин грешил этим нещадно, притягивая за уши всё, что удовлетворяет теории, и выкидывая всё, что не удовлетворяет. На это мы ответим так: коль нами выкинутое кем-то подобрано – предъявите. Мы сами ту галёрку – вдоль, как говорится, и поперёк. Так что, пока будем, как есть, до первой серьёзной пощёчины.
4.
О, НЕСЧАСТНЫЙ, НЕСЧАСТНЫЙ КИРПИЧ!
«Мама, он любит меня, я люблю его, и мы будем счастливы!» – говорит девочка. Мама понимающе вздыхает и думает: «Это вы не друг друга любите. Это он любит твою любовь к нему, а ты – его любовь к тебе! В результате, никто никого не любит!» Мама знает, у мамы – опыт. И совсем не обязательно, чтоб опыт был трагическим. Можно прожить всю жизнь в счастье и любви, не догадываясь, что любви – той, которая Любовь! – на самом деле, не существует. Знающая мама и психологи, подсаженные на спиртное разочарованием в профессии, это понимают, но объяснить глубинные процессы ленятся. Мы – нет.
Так, как за промежуток нашей жизни познать что-либо до конца невозможно, а в философских кулуарах поговаривают, что невозможно вообще, то фраза «Все познаётся в сравнении» имеет в виду только процесс познания (не его завершение) и только средствами построения аналогий, доступных пониманию. Типа: пятое измерение для нас, живущих в четырёх, – это как трёхмерное пространство для двухмерных объектов. То есть, ничего не ясно, но приблизительно понятно. К сожалению, полная ясность доступна лишь математике, а мы, пока не возьмём на зуб, не прочувствуем на себе, понять ничего не в состоянии. Только отождествляя себя с кем-то, мы можем (субъективно) оценивать его качества: бескорыстие, жертвенность, готовность к состраданию. Вот на сострадании и проиллюстрируем природу благих (и не благих, любых) переживаний, порывов и поступков.
По свидетельству младенца из Петушков, эмпатия очень похожа на Кремль – все о ней говорят, но никто её ни разу не видел. Мы тоже без иллюзий на этот счёт. Ну, а вдруг? И начать хорошо с рассуждений о сострадании к нашим меньшим братьям. Действительно, тяжко видеть глаза идущей на убой коровы или брошенной хозяевами собаки. Тяжесть эту сложно не отнести к добродетелям, но не они нас сейчас волнуют, и не коэффициент присутствия эмпатии в обществе, а – повторим – её природа. И здесь сострадание проявляет забавную гибкость: оно обнаруживает степени силы, что вызывает сомнения в его – если здесь позволительно так выразиться – аутентичности. Условно приняв сострадание к собаке за высшую степень, мы можем наблюдать, что оно уменьшается по отношению к гадюке или, там, комару и мухе. Бактерии же и микробы видят сострадательное к себе отношение, разве что, в лице никогда не моющегося и не употребляющего антибиотики крайнего радикала из партии «Зелёных». А если прихватят на сострадании опарышам или грибковой плесени – закормят нейролептиками. Отчего же у вектора сострадания такая странная избирательность?
Разберёмся. Все хоть краем уха и хоть раз в жизни слышали о протестах общественности, призывающей запретить использование животных в научных экспериментах. При этом, на информационных носителях демонстрантов иногда изображены искажённые страданиями мордочки лабораторных обезьян; реже – собак (гримасу страдания собаки сложнее изобразить); ещё реже – крыс (вообще не понятно, как изобразить, не используя мало подходящий случаю гротеск); портреты страдающих лягушек представимы только во снах, а дрозофил – во снах кошмарных. Становится очевидным, что чем слабее возможность соотнести себя с предметом сострадания, а предмет сострадания с собою, тем меньше оно само. Мы, как бы, примеряем на себя чью-то боль. И если тождественность устанавливается достаточная, то возможно сострадать и реке, разрезаемой винтом катера, и кирпичной кладке, разъедаемой «временем». То есть, в который уже раз, обнаруживается воздействие на нашу зону психологического комфорта; обнаруживается работа Градиента Боли. Так что, эмпатия – это, действительно, Кремль; это форма эгоцентризма; любовь к себе, усложнённая социализацией и названная эмпатией.
Смерть любимого человека (или разрыв с ним, долгая разлука) способна вызывать непереносимые страдания, приводящие иногда к серьёзным психосоматическим расстройствам. Но страдания эти – не чувственная проекция чьей-то прерванной жизни (или отношений). Это результат нарушения нашей собственной вовлечённости в неё. Мы страдаем от разрыва собственной цепочки получения удовольствия (вспомним знаменитое «Нам будет его/её не хватать!»). Мы лишаемся человека, контакт с которым определял в той или иной мере всё ту же зону нашего комфорта; и что она сейчас терпит – полный ли крах, или незначительную деформацию – определяет Градиент Боли. Так и жертвенность, и добровольное принятие страданий, и сама смерть бывают предпочтительней жизни, превосходя её в нашем понимании совокупным ценностным весом. И тут уже психиатрия стабильно кормится на суицидальной кухне.
5.
ИНСТИНКТ САМООБМАНА
На галёрке – опять возня: «На кой нас этим Градиентом морочить? Возьмите врождённые инстинкты! Там откуда ему взяться?» О, да – инстинкты! Правда об Основном из них заключена в том, что он – просто красивое голливудское кино про Шэрон Стоун на Майкле Дугласе! Ладно. Покуда эфир ещё не уплотнился матерными корпускулами и пропускает мирные звуки, растолкаем сонного младенца и дадим слово ему: «Общепринятого определения инстинкта не разработано до сих пор, а некоторые проблемы, в том числе применимость термина «инстинкт» к человеку, носят дискуссионный характер…» Так если «дискуссионный характер» и «не разработано», то зачем употреблять? Ведь ещё Декарт толкал всех носом в необходимость бережного обращения с терминологией. Поздно спохватились теоретики семантического анализа: термин «врождённый инстинкт» успел извалять в своём пухе много достойных рыл, уводя их по ложному следу на пути дальнейших рассуждений. Но, что поделать, пользовались-то сплошь «мелкоскопами» и об томографах даже не грезили, а то бы смекнули, что называемое инстинктом сложное автоматическое поведение обусловлено, в первую голову, элементарными физиологическими рефлексами. И все они – именно, что рефлексы, то есть, ответные реакции на раздражитель. Как ни крути, а всё опять замыкается на проклятущем Градиенте. А вот уже и младенец тянет ручонку: «Являясь филогенетически древним, хватательный рефлекс (Робинсона) появляется у новорождённого при надавливании на его ладони. Иногда он так сильно обхватывает пальцы, что его можно приподнять…», или «Если к подошвам лежащего на животе новорождённого ребёнка приставить ладонь, то он рефлекторно отталкивается от неё ногами…», или «Если новорождённого положить на живот, то происходит рефлекторный поворот головы в сторону…» – реакция на дискомфорт, вызванный затруднившимся дыханием. А попробуете коснуться губок новорождённого – насладитесь живой демонстрацией сосательного рефлекса.
«Ну, и что с того? – не унимаются на галёрке – Пусть себе рефлексы, и пусть себе Градиент! Их замечательно можно применить и к инстинктам!» Можно. Но зачем усложнять систему, плодя новые термины и кучу ненужной информации? Да и «Бритва Оккама» пока не отменена: если в каком-то доказательстве меньше удовлетворяющих аргументов, чем во всех прочих, то оно и принимается.
И кстати. Почему новорождённый спокоен в объятиях матери, рад ей и далеко не всегда рад появившемуся в поле зрения папаше или кому-то ещё? Это не метафизическая, не сакральная связь ребёнка с мамой. Его реакция могла быть зеркальной, будь ему отец полезней матери и появляйся в «кадре» чаще, чем она. Чьим присутствием в большей степени формируется зона комфорта малыша, того он и привечает. В этологии и биологии это называют импринтингом – особой формой закрепления в памяти информации в процессе формирования актов поведения. Так дети-маугли воспринимают волчью стаю родной, а человечью – некомфортной и чуждой. Выводы понятны, не станем повторять, что определяет поведение человека, каким бы сложным социальным опытом оно ни обрастало.
Закончим с инстинктами, уделив пару слов особенно обидному определению Любопытства в терминах «инстинкт познания» или «исследовательский инстинкт». Представим, что привычный для ребёнка «вид из окна» своей люльки нарушен появлением стороннего предмета, какой-нибудь надувной уточки. Нераздражающая, комфортная картинка изменилась – Градиент поплыл куда велено, запуская процесс восстановления статус-кво: от гримасы удивления на лице ребёнка до рефлекторно тянущейся к игрушке ручонки. Через какое-то время игрушка уже сама становится частью комфортной картинки, и опять возникает дискомфорт: уточку и что за ней – рассмотреть легко, а что между – мешает животик. Это безобразие раздражает. И, соответственно, животик – того… А через много лет ребёнок станет астрофизиком и, увидев однажды на спокойном звёздном небе странные концентрические окружности, снова испытает дискомфорт от непривычной картинки и начнёт докапываться – сдувать ту соринку с лацкана своего фрака. И сдует: докажет, что обнаруженные круги – это следы (в реликтовом излучении) взрыва от поглощения Чёрных дыр друг другом в предыдущей Вселенной.
Как и всех прочих, нет никакого исследовательского инстинкта. Есть механизм бегства от боли! Даже младенец не удержался и нам вдогонку цитирует из «Критики чистого разума» «беспокойного старика Иммануила»: «Источник человеческого познания не известен. Но оно имеет два аспекта – чувственность и рассудок. Посредством чувственности предметы нам даются, а посредством рассудка они мыслятся…» Всё правильно. А источник познания – да – в пору написания Кантом своего труда был ещё не известен; не весь багаж блондинки удалось осмотреть.
6.
УНИВЕРСАЛЬНЫЙ СОЛДАТ
На каждом историческом перекрёстке, рядом с указателем «Учите Историю – не повторяйте ошибок!» вкопаны ещё два: «История повторяется!» и «История ничему не учит!» Если не относить этот монументальный триптих к образцам коллективного стёба предыдущих поколений, то следует единственный вывод: историческая наука – это, таки, та ещё наука! А разом с нею и политология, и социология со всеми её многочисленными разделами и подразделами. И дело не в том, что мы плохо научаемся. Напротив, мы зубрим, мы точно знаем по каким законам все империи обречены на разрушение. Кем писаны те законы – понятно. А кем продиктованы? Наука, кивая на горы наблюдаемых фактов, молчит. Она, призванная дать человечеству инструмент совершенствования личности и общества, на деле является созерцательным актом осмысления Настоящего и вольной художественной трактовкой Прошлого. Но при этом смыслов, правил и законов успевает родиться множество. И когда в очередной раз в нашей посудной лавке-ойкумене раздаётся очередное шевеление слона, историки и социологи восходят на трибуну: «А вот мы же вам говорили, что так и будет! Почему не слушали?» А чего слушать-то, коль, всё равно, так и будет? Вы ответьте, отчего оно так постоянно случается, что человечество чхать хотело на рекомендуемый вами арсенал противодействия слону? Может быть, это задумано так, чтобы общества косячили, зная, что косячат? Может, есть нечто, что провоцирует их косяки, вне зависимости от своей Воли?
И ещё ответьте, почему слон до сих пор не переколотил всю посуду, и её только прибывает и прибывает – почему эволюция продолжается? Если скажете, что ошибки человечества замедляют прогресс, и эволюция под их прессом может и прерваться, то мы возразим так. Во-первых, куда торопиться, и что считать нормальной эволюционной скоростью? Во-вторых, прерваться она могла тысячи раз и без нашего участия, ан нет: живём пока. И в-третьих, если и прервётся, то где доказательства того, что она не должна быть прерывистой, то есть, не совсем прямолинейной?
Искомая наукой Теория Всего когда-то будет создана. Единый Закон природы не может не существовать и он уже прямо сейчас в равной мере обязателен и для человека, и для общества. А раз так, то отражения этого Закона, следы его присутствия возможно разглядеть в самой доступной ланцету близости – в человеке. А уж параллели с общественными структурами, как следствиями человеческих деяний, проведутся автоматически.
Нет, мы никого и ничего низвергать не собираемся, ибо уверены, что всё наличествующее в Мире детерминировано самим фактом наличия. Все роли равновесны, и нет ничего малозначимого или лишнего. Мы хотим лишь указать: Боль универсальна и является возбудителем и координатором всех процессов не только в биологических, но и социальных, и политических системах. Везде – те же самые зоны комфорта; те же, в целом, способы приёма и обработки информации; тот же механизм запуска ответных реакций и выстраивание коммуникаций; те же методы стимуляции и подавления. Простая иллюстрация – «Своя рубаха ближе к телу»: только что мутузившие друг друга соседи по этажу идут плечо к плечу, если мордобой подразумевает масштаб улицы. Такой же подход – в масштабах деревни, города, страны, расы. А корпоративная этика? А сообщества футбольных и прочих фанатов? А конфессиональные братства? А «Отечество превыше всего!»? Не Градиент ли Боли повалялся в каждом этом болотце?
С галёрки, слышим, покрикивают, что с тем же успехом к социальным процессам можно применить законы физики. Можно. Огюст Конт, родной папа социологии, так и поступал в 19-м веке, и даже назвал своего отпрыска «Социальной физикой». Но не очень получалось наделить изучаемые явления физическими свойствами, чего вовсе не требуется для работы с человеческими намерениями или ожиданиями. А для Боли так тут самое место. «Социальная нейрофизиология» – как минимум, звучит не хуже и даёт проникнуть в объект исследования гораздо глубже той же «Психоистории» (Клиологии) Айзека Азимова и её продолжения – «Клиодинамики» Петра Турчина, использующей математические инструменты в препарировании общественных явлений. И здесь мы держим обещание вернуться – теперь уже с рукопожатием – к русскому философу Михаилу Бойко, предложившему в своей «Алгоэкономии» ровно те же методы, что предлагаем и мы.
Разумеется, чтобы задействовать в анализе и прогнозировании политических и исторических процессов все эффективные производные боли, нужно изобрести сам инструмент – какой-нибудь алго-анализ. Но это уже не наша тема.
7.
РАСТВОРЁННАЯ ВО ВРЕМЕНИ
Внутреннее динамическое равновесие человека – всегда на автопилоте. Полная саморегуляция. Несносный наш младенец назвал бы её гомеостазом и добавил, что «все системы и обменные процессы в нём действуют скоординировано, что и даёт нам существовать, развиваться и приспосабливаться к изменениям окружающей среды»
Однако, постоянство это никогда не достигает идеала. И температура тела, и артериальное давление, и показатели сокращения сердца, и индикаторы метаболических процессов не всегда могут находиться на постоянном уровне. Почему же гомеостаз нестабилен?
Непрерывная ласка (например, поглаживание руки) через какое-то время превращается в болезненное воздействие. Музыка, приносящая нам наслаждение, после длительного её прослушивания вызывает раздражение. Приняв удобную позу перед сном, в течение сна мы её меняем, испытывая неудобства. А кто не знает, что «апатия – это отношение к сексу после секса»? Почему, рано или поздно, всё приедается, надоедает, вызывает скуку – выводит из зоны комфорта нашу психику и влияет на функцию внутренних систем и органов, причём всегда с минусовым знаком (ибо любое отклонение от нормы в работе, например, печени или почек можно оценивать, как негативное, минусовое отклонение)? Не значит ли это, что боль, присутствуя всюду, никогда не бывает статична; что она – это нечто, похожее на кусок вечно натянутой резины, который непрестанно подтягивает нижнюю свою границу (границу условно максимальной боли) к верхней (условно максимального блаженства)? То есть, место ликвидированной максимальной боли занимает меньшая боль, находящаяся в Градиенте этажом выше. И она тут же становится максимальной. И так – этаж за этажом, до условной нулевой отметки и выше, где уже наслаждение приходит на смену боли, болью и становясь. Не поэтому ли, сколько бы мы ни пытались, никогда не удаётся остановиться и, тем более, удержаться на одном уровне удовольствия: оно попросту вытесняется, поддавливается болью и становится дискомфортом, требуя движения вперёд – к новому качеству и степени удовольствия, подальше от болезненной скуки? Как сказал наш союзник из прошлого века, знаток ЛСД и литератор Эрнст Юнгер: «Скука – это растворенная во времени боль!»
Предвосхищая заход галёрки с последнего козыря – садо-мазохизма, скажем, что с ним та же история: зона комфорта его адептов-участников является эквилибристикой на стыке «боль/удовольствие», опосредованно стимулирующей нейроны эрогенных зон. Асфиксия, например, повышая уровень углекислоты в крови, усиливает сексуальные ощущения (возможно, что и с Дездемоной не всё ещё понятно!). Но удовольствие, играя с болью, всегда проигрывает. В практике БДСМ существует «стоп-слово», которым извещают о недопустимо высоком болевом ощущении. Да простят нас любители бани, у них та же эквилибристика – «Поддай парку!» А стоп-слово – никогда не запирающаяся дверь в парилку. Боль всегда умеет превысить наслаждение, и никогда наоборот.
Вывод получается сложным для безоговорочного принятия. Но презумпция виновности позволяет нам объявить: у боли есть хозяин – некий незатухающий Импульс, принуждающий её работать беспрерывно, везде, при любых обстоятельствах и, как мы предполагаем, далеко вне границ ноосферы.
8.
ЖИЗНЬ, КАК ЗАБВЕНИЕ СМЕРТИ
А вне ноосферы – непролазный туман и неопределённость. Наш младенец, вторя своему славному родителю, сказал бы: дальше – пространство, «…сотканное из пылких и блестящих натяжек!» Про блеск и пылкость понятно: редкому сочинителю не кажутся свои потуги яркими, а то стал бы он изводить себя и бумагу! Но почему «неопределённость» и «натяжки»? А потому, что начинается Физика. Олимп человечества! Единственная правдоподобная версия Мировой Закулисы. Состав её немногочислен, гнездится вблизи коллайдеров, в астрофизических лабораториях и кабинетных норах. Язык общения, при полном отсутствии тропов, предельно ёмок, является средством существования и зовётся математикой. Контакты с внешним миром – посредством притч и несложных аналогий, типа: фермионы, как бы, играют друг с другом в теннис, перебрасываясь частицами взаимодействия – бозонами. Короче, страшные люди с гибкой совестью, позволяющей им во всеуслышание заявлять о скором понимании Квантовой Запутанности.
До двадцатого века космология чувствовала себя вполне. Планеты спокойно плавали в эфире; Гераклит Понтийский заочно спорил с Эпикуром о безграничности Вселенной; а скифская традиция пить вино неразбавленным переставала казаться слишком жёсткой. Она-то, наверняка, и раззадорила любопытство учёного люда, ставшее причиной катастрофы взглядов Коперника; после чего было уже совсем просто дождаться обеих Теорий относительности и Фридмановской Теории; и уж тогда хлебнуть по полной. Образовалась серьёзная заминка, до сих пор заставляющая физиков всматриваться друг в друга с надеждой. Но пока даже в многоголосице Струнных теорий не получается разглядеть нового гения, который бы объяснил как гравитация мирится с электромагнитным, слабым и сильным взаимодействиями элементарных частиц. Физика, как такелажная система космологии, утратила попутный ветер. Штиль и туман с нулевой видимостью.
Редкие смельчаки, случается, не желая безропотно отдаваться дрейфу, ладят новые паруса. Василий Минковский, например. Он в своей Общей Теории Пространства весьма доказательно ставит на четыре опоры всю современную физику, отказывая Вселенной в расширении, а заодно и самому Эйнштейну в утверждении постоянства скорости света и предсказании гравитационных волн. Но теория Минковского вязнет в спорах, насмешках или простом замалчивании. Словом, ожидающих «зрелищ», нас томят безветрием и тоской.
Вот сюда, под купол заждавшейся крутых изменений парадигмы физики, мы и протискиваемся с Болью, в обоих смыслах. Сворачивать поздно, и нам предстоит не столько вынужденное, сколько необходимое знакомство с чужим опытом космологического моделирования.
Самый, по нашим с младенцем ощущениям, симпатичный в их ряду – это вариант плоского земного диска, несомого тремя китами. Есть и более смелые проекты – с участием слонов и черепах. Но мы не станем полагаться на свои симпатии, а прислушаемся к звучанию алгебры и геометрии. Причём, с обязательным условием – чтоб картина объясняла присутствие в мироздании Человека, а не так: сперва нарисовал «Чёрный квадрат», потом сел вместе с критиками наделять содеянное смыслом.
Среди моделей, удовлетворяющих этому условию, лучшая – это, отмеченный медалью мирового философского сообщества, Энергоэволюционизм Михаила Веллера. Там меж сингулярностью и энтропией грамотно втиснут хребет антропогенеза. Вкратце, это художественная драма о том, как быстро эволюционирующее человечество, переработав все запасы энергии нынешней Вселенной, обречено физическими законами взорвать её, давая, тем самым, родиться следующей. Гипотеза блестящая. Но безответственная, на наш взгляд. Вряд ли бы стала Природа так мудрить с проектом «Человек», чтоб посредством него себя же и кончить. Ну, не вяжется как-то её утончённое интеллектуальное творчество с такой слабой драматургией. Можно, конечно, согласиться, что всякое самоубийство в обычной жизни и в известных нам произведениях искусства выглядит довольно примитивно и, на первый взгляд, недостаточно мотивировано, тогда как подготовка к нему бывает гениальным расчётом. Пусть так, но тогда покажите нам земного драматурга, создавшего хоть что-либо похожее на деятельность головного мозга, к примеру. К тому же, законы драматургии (и, в первую очередь, физики), дабы снабдить сюжет движением, обязывают главного героя иметь противодействие – антипода. Не важно – внешнего или внутреннего. Но быть он обязан, иначе – стоп, машина! У героя Энергоэволюционизма антипода нет. Вернее, он присутствует (эволюция-то идёт!), но автором не обнаружен. Предложено лишь некое стремление человека к максимуму ощущений (оптимально положительных и отрицательных, и даже с ложечкой мёда в наш адрес – допущением смешения боли с наслаждением). Мотив же этого стремления объяснён переизбытком в человеке необходимой для жизни энергии. Хорошо, а переизбыток откуда? И кем определяется достаточность? И почему переизбыток провоцирует максимальное действие? И почему, стремительно умнея для освоения всё новых и новых источников энергии, человечество у Веллера не сможет поумнеть до энергетической независимости? Вопросов много, и в результате – у героя Энергоэволюционизма нет ни достойного оппонента в борьбе за уничтожение мироздания, ни впечатляющей победы в ней.
Впрочем, плевать на наше мнение, но что делать с Теорией Большого Взрыва, на которую опирается Энергоэволюционизм, и которая легко обходится вообще без участия человечества в трактовке смерти Вселенной? Поэтому, даже приняв железную логику Веллера, мы не примем сделанных им выводов. Ибо, по признанию самой науки Логики, она лишь проверяет правильность рассуждений, но никак не правильность заключений. «Неверные посылки в силлогизме – кивает младенец – приводят к неверным выводам при абсолютно здравом ходе мыслей!» Славное, всё-таки, дитя! Хотя и дерзкое местами.
Закончим «инспекцию» интересующих нас аспектов космологии рассмотрением ещё одной гипотезы – для нас особо важной. Под аплодисменты – сэр Роджер Пэнроуз, предложивший модель Конформной Вселенной! Она примечательна не только своим несомненным изяществом и значительным весом в научном мире, а тем ещё, что позволяет нашей идее если не претендовать на математическое обоснование, то, хотя бы, не противоречить Конформной модели по существу.
Суть её в следующем. Вселенная циклична. Смерть одной Вселенной есть рождение другой через Большой Взрыв, момент которого не был взрывом в привычном понимании. Ибо, согласно второму началу термодинамики, говорящему о постоянном увеличении энтропии (меры хаоса), момент взрыва обязан был быть не хаосом, а высокоорганизованной структурой. Это для самого взрыва звучит чистым оскорблением. Но оскорблением звучит и утверждение о бесконечном нарастании хаоса из точки максимального хаоса. Точно по рецепту Альфреда Хичкока: «Фильм ужасов должен начинаться с апокалипсиса, а дальше напряжение должно постоянно возрастать!» Так что же там было на самом деле, если не грандиозное «Бум!», которое, кстати, оспаривает и упомянутый нами Минковский?
А был конформный переход! Конформная геометрия не видит разницы между Подобными Фигурами различных размеров. Большой и маленький равносторонние треугольники для конформной геометрии одинаково милы. Здесь, в отличие от обычной, метрической геометрии, не размерность важна, а форма. В отсутствие времени, как это и было до Большого Взрыва, метрическая геометрия перестаёт работать. Поэтому, с точки зрения конформной геометрии, максимальная энтропия (смерть Вселенной) есть максимальная упорядоченность (исток рождения новой Вселенной). Материя, стремящаяся к бесконечному расширению, одномоментно становится стремящейся к бесконечному сжатию. Как описал этот переход сам сэр Роджер, «Вселенная просто забывает, что она большая»!
О, как это напоминает Боль! Как долго бы ни боролись с нею, какими бы способами ни толкали индикатор болевого Градиента в сторону наслаждения, он будет показывать боль и только боль. Её максимально высокие показатели, конформно уменьшаясь под воздействием анальгетиков или нашей собственной «воли», всегда будут оставаться максимальными относительно более низких показателей. До самого конца. До того мгновения, когда боль станет «чистым» наслаждением. Боль просто забудет, что она боль!
Да, гипотеза Пэнроуза изумительно красива! Но где в ней Человечество? А в том-то и дело, что место Человека не исключено, а просто не тронуто. Роль его не обозначена нарочно. Пэнроуз лишь невольно очертил её интегрированные в мироздание границы, предоставив заняться конкретизацией кому-то другому и подмигнув напоследок: «Чем больше привыкаешь к безумной идее, тем менее безумной она становится!»
9.
ПЛЕВОК ПОЗНАНИЯ НА ЗНАНИЯ
Осчастливленный доверием, младенец сучит ножками про то, что конкретизировать уже поздно; что всё уже есть в идеях Дао, например. В Буддизме и Каббале. И что в них же имеется много чего близкого Конформной модели. Галёрка на это разражается хохотом: «Понесло малого! Сейчас всех – в щебёнку!» Есть такие риски.
Но мы вправе уберечь своё время и психику от цитирования младенцем первоисточников, заранее поверив им из уважения к их мудрости и неуязвимости перед наукой: поди-ка сыграй на их поле, да ещё без правил, без мячика и без самого поля! Мы поступим проще. Допуская, что можем погореть на верхоглядстве, всё-таки, попробуем проверить – действительно ли все вакансии заняты. Для этого рассмотрим только цели (!) претендентов на обладание спасительным Знанием. И сравнительный анализ – нам в помощь!
Каббала: «Причиной всех проблем – человечества в целом, и каждого индивидуума в частности – является несоответствие законам мироздания. Духовное совершенствование личности позволит человеку понять своё предназначение в материальном и духовном мирах. Душа воплощается в материальном мире до тех пор пока не выучит свой урок и не выполнит той функции, для которой она была создана. Когда – посредством обучения каббале – эта цель достигается, душа перестаёт воплощаться. Каждая душа имеет какую-то свою, только ей присущую особенность, которую она и должна осознать способом постижения индивидуумом единства действительности. Состояние, в котором достигается цель каждой души, называется Гмар Тикун – конечное исправление собственного Я»
Буддизм: «Причиной страдания людей являются они сами; их привязанность к жизни, материальным ценностям; вера в неизменную душу, являющаяся попыткой создать иллюзию, противостоящую всеобщей изменчивости. Но остановить череду рождений и смертей можно только устранив приверженность к пониманию всего в терминах „я“ и „моё“, и научившись рассматривать свою психику как объективный процесс чередования дхарм. Прекратить страдания (вступить в нирвану) и достигнуть пробуждения, в котором жизнь видится такой, какова она есть, можно путём разрушения привязанностей и иллюзий устойчивости с помощью практики самоограничения…»
Даосизм: «Дао господствует везде и во всем, всегда и безгранично. Его никто не создал, но всё происходит от него, чтобы затем, совершив кругооборот, снова в него вернуться. Каждый человек, чтобы стать счастливым, должен встать на этот путь, попытаться познать Дао и слиться с ним. Человек-микрокосм вечен так же, как и универсум-макрокосм. Физическая смерть означает только то, что дух отделяется от человека и растворяется в макрокосме. Задача человека в своей жизни добиться, чтобы произошло слияние его души с мировым порядком Дао…»
Продолжать излишне, так как цели (именно – цели, и только в части душеспасения!) всех остальных верований и учений отличаются от приведённых мало, чтоб не сказать: не отличаются ничем. Самым, пожалуй, ярким социализированным результатом идеи улучшения Человечества стало движение Масонов. Но мы снова отклоняемся от темы.
Итак, куда ни кинь – всюду рецепты избавления человека от страдания. Их спорная эффективность объясняется недостаточным усердием в работе по улучшению своей души. И, вообще, все проколы – из-за слабого охвата населения процедурой улучшения. Не наступает, мол, синергия. А ещё сам процесс чрезвычайно длительный, ибо подразумевает депонирование результатов усилий многих поколений. Но работать, парни, нужно, и однажды просветление обретётся, или – как в других вариантах – слияние с Богом непременно произойдёт.
«Не произойдёт!» – говорим мы. Хотя, к одиночным прорывам в Нирвану или попаданиям в Рай у нас претензий нет: кто-то же, по слухам, оплатил добросовестной молитвой и крепежом духа свой туда переезд с соблюдением всех формальностей? И пойди теперь проверь! Контролёра-то на линию не отправишь, и доступ к камерам фотофиниша нам пока закрыт. Но мы – совсем о другом! Мы любопытствуем о судьбе всего (!) человечества. Поэтому повторяем, даже не пытаясь продемонстрировать в доказательство океаны лжи, подлости и крови, в которых человечество улучшает свои души: «Не произойдёт ни слияния, ни просветления!» Но не произойдут они не поэтому. А потому, что они – не в планах ни Бога, ни Дао, ни чьих-либо ещё. «Феррари», как образ Человечества, нужен блондинке, как образу Творца человечества, не для того, чтобы в конце пути ему отдаться. Эти мизансцены – для религиозно-театральных экспериментов. «Феррари» нужен блондинке, как простое средство передвижения. Вернее – преодоления! Простое, но мощное и надёжное, ибо цель поездки – в самой поездке, которая прерваться не имеет ни права, ни возможности. Только таким способом блондинка рассчитывает избавиться от, допустим, хандры, равной – в её понимании – смертельной боли. А после этого и «Феррари», и само шоссе можно – на свалку.
Богу не интересны наши мольбы, не интересна цивилизационная возня со всеми её наростами в виде культурного наследия, приобретённых знаний, научного прогресса и прочей эволюционной пены, которая является лишь питательной, формирующей средой для главного – совершенствования инструмента познания, мозга человека. Только это и есть цель программы Бога. Информационные высоты, достигнутые человечеством за тысячи лет и заполнившие кладовые его опыта, могут быть без сожаления утрачены, ибо мозг новой, улучшенной формации проделает тот же путь многократно быстрее, качественнее и пойдёт дальше по пути познания Мира. Гибель цивилизаций (не тех, что из ряда локальных, как у Шпенглера и Данилевского, а в контексте этапов эволюции всего человечества) – это лишь гибель знаний, но каждая последующая цивилизация, начиная «с нуля», будет иметь единственно важное наследие предков – мозг, снабжённый усовершенствованным умением познавать и готовый к дальнейшему самосовершенствованию. И так до тех пор, пока…
А вот здесь мы, как раз, и подошли к собственному пониманию Смысла Бытия, и вынуждены при его изложении прибегнуть к постулированию, то есть, к тому же, чем обходятся любые духовные доктрины или космологические гипотезы. Младенец – спасибо! – бросает на защиту бездоказательных утверждений цитату из «Эволюции взглядов физиков на картину природы» Поля Дирака: «Требуется чрезвычайно высокий уровень математического мышления, чтобы описать физические законы Природы. Мы просто должны согласиться с тем, что природа устроена именно так, как устроена. Можно сказать, что Бог является математиком очень высокого класса и в своем построении Вселенной пользовался весьма сложной для нашего понимания математикой…»
Откроем же, наконец, карты. В логической последовательности и в привычных уже терминах постулируется следующее:
- Бог есть непостижимая сущность, одной из форм существования которой является трансформация его Максимальной боли в его Максимальное наслаждение;
- Механизмом трансформации Максимальной боли в Максимальное наслаждение является Эволюция биологической жизни, ход которой стимулируется Градиентом боли;
- Градиент боли стимулируется незатухающим Импульсом боли, который является регулятором всех сил и взаимодействий Вселенной;
- Вселенная – это материализованное Богом пространство, необходимое для создания условий возникновения биологической жизни и охранения её эволюции;
- Человечество есть этап Эволюции биологической жизни, переходная форма к более совершенному мыслящему образованию;
- Божественной предопределённостью Человек и производные от него формы лишены Свободной воли и ведомы Градиентом боли по эволюционному маршруту с несменяемым вектором «боль-наслаждение»;
- Разум человека, совершенствуясь и меняя свои биологические домены в процессе Эволюции биологической жизни, призван освоить всю информацию Вселенной, обеспечив тем самым конечное сжатие Градиента боли в точке собственного Максимального наслаждения и Максимального наслаждения Бога;
- Точка Максимального наслаждения Бога есть одномоментный переход в точку Максимальной боли Бога, что является актом завершения Эволюции биологической жизни, жизни Вселенной, и рождения новой Вселенной;
О, несчастный младенец! Видел бы сейчас кто-нибудь его глаза, полные энциклопедических знаний и ослеплённые вспышками гиперссылок в справочниках по психиатрии! А ведь это ещё не всё. Далее предполагается версия не цикличной Вселенной, а циклично-статичной, где достижение точки Максимального наслаждения Бога являлось бы моментом смешения Наслаждения и Боли – в одну конечную недвижимую сущность. Правда, в этом случае Вселенная со всем своим содержимым, включая Человека, приобретает форму бесконечно повторяющейся иллюзии. Поэтому не будем доводить парня до икоты, и обратим хотя бы то, что уже успели нагородить, в доступное ему изложение:
10.
СКАЗКА О ХРОНИЧЕСКОМ АЛГОГОЛИЗМЕ
Мучился как-то Царь Небесный занудной болью во всём теле. И так, и этак тужился, выдавливая её из себя, а толку никакого, и лекаря призвать неоткуда. И прописал себе Царь особое лечение, какое при иных недугах и меньшей сердечной озлобленности и думать бы не стал прописывать. Рассчитал он хитро-мудрое приспособление, которое тащило бы из него страшную боль прямиком к великому наслаждению!
Но одно дело – чертёж накрапать, и совсем иное – в натуральном виде поставить! Ни куска ж материи под ногами! Ни сучка вокруг, ни задоринки! И сотворил Царь Вселенную, изрыгнув всякого космического газу, из которого образовалось великое множество задоринок, а уж из них всяко, что покрупней, а уж из того всякого – что посложней да попригодней царёву умыслу. Так тихой сапой и изваялась промежду прочим одна штуковина с сидерическим периодом обращения в 365 дней, орбитальной скоростью около тридцати километров в секунду и наклонением относительно солнечного экватора чуть больше семи градусов. И стало Царю понятно, что штуковину с такими характеристиками иначе, как Землёй назвать нельзя. И назвал. И началось.
Точнее – продолжилось. Выдернул Царь из себя нитку боли и принялся ею, как хлыстом, подгонять время и молекулы, чтоб на Земле всё произрастать начало и плодиться. Потому как, если не подгонять, то по глупости своей зародившаяся живность издохла бы, так и не сообразив друг другом закусывать. А издыхать ей никак было нельзя, ибо начертано боль царёву волочь по назначению.
И живность, побоями гонимая, росла. Да так скоро, что встала на ноги и начала соображать, обзаводясь каменными и железными гаджетами. Недоумевала лишь, за что страдает и терпит. Не понимала, чем и кого гневит, что тот допускает моровые эпидемии и смертоубийства. Царь же Небесный затеей своей премного был доволен и плевать хотел на искрящиеся тяжкими вопросами и мыслями головы взрослеющего человечества. То были мысли и вопросы идиотов, Царём предвиденные и замыслам его не мешавшие. Хлыст в его руке посвистывал ровно и без устали, а человечество грызло себя в кровь, залечивая ранки примочками подорожника и томными взглядами на Небеса. Оно уже знало о тамошнем Царе, но вперёд, однако, шло без остановок, волоча за собой мешки с царёвой болью и не очень-то, отметим, спотыкаясь. А Царь молчал. Конвейер его гудел исправно; износившиеся детали заменялись новыми, сверкающими оптимизмом, жаждой творчества и надеждами на счастье людское.
Время тикало. Небо безмолвствовало. Человечество разбухало числом и умением, заменив подорожник биотехнологиями, а ветхие способы нанесения ранок – конструкторским гением массового кровопускания. Каждый винтик исправно трудился на своей гаечке, обеспечивая непрерывность Эволюции. Куда она катит – уже мало кого волновало. Всяк занимался чем-то своим личным, то есть, главным и единственно верным: кто рвался взобраться повыше, чтоб продемонстрировать Миру какой-нибудь кунштюк; кто пел гимны; кто их слушал; кто охаживал карманы слушающих и поющих; а кто продолжал иссушать глаза с гортанью, всматриваясь в Небо. В целом, довольных жизнью было больше, поскольку довольных смертью опросить не представлялось возможным. Да и резона в том не было. Жизнь, всё равно, была безальтернативной, а долезть до Царя Небесного, чтоб надавать ему за наплевательское отношение к рабам своим, по-прежнему не хватало длины лестницы, хотя многие уже понимали, что – длины извилин. Последнее злило особо.
Предлагалось множество вариантов преодоления проблемы. Но все они сопровождались громовым хохотом с Небес, трактуемым с Земли то как изменения климата, то как отзвук шагов мессианских. И ничегошеньки не менялось. Время продолжало течь, а хлыст – хлестать. Он, кстати говоря, потом был вычислен. То ли в Тёмной материи хоронился, то ли ещё в чём-то; и назвали его то ли Суперструнами, то ли ещё как-то. Неважно, хлестать-то он не переставал, и добраться до него, чтоб придушить, не получалось.
Человечество становилось всё более смышлёным и самостоятельным, перестало походить на себя прежнее, потихоньку усложняясь и превращаясь в некую мыслящую Субстанцию, плавающую взад-вперёд по Космосу. Ни самолёта тебе, ни ракеты, ни земли под ногами, ни какой другой дымящей гадости. Наружные кровотечения у Субстанции прекратились, обратившись в обильные внутренние. Сочинять гимны она перестала, равно – петь хором и играть в шашки. «Гамлет», «Фауст», «Божественная комедия» и даже неисчислимые труды Тимы Пыкова были помещены почему-то в палеонтологический музей, который тут же стёрли из памяти за ненадобностью. Развлекала и культурно себя обогащала Субстанция прямой стимуляцией того, во что превратился таламус и прочие укромные места головного мозга.
Наш Млечный Путь к тому времени давно уже столкнулся с Андромедой. И само производное той недоброй встречи тоже попало под раздачу. Вселенная изрядно охладилась, Царь Небесный значительно прибавил в росте и хорошем настроении, а Субстанции ничуть не полегчало. Не удавалось ей защититься от продолжающихся побоев; не открывался секрет избавления. Оставалось терпеть. Через пару десятков миллиардов лет настал час, строго означенный Царём, принеся ему полное избавление от боли, а потомкам человечества – устную благодарность. Непосредственно перед вечным успокоением, где-то в районе пятой-шестой секунды до конца Света, потомки успели подумать: «Ёлка-палка! Так мы же теперь всё про Вселенную знаем! Значит, ничем Царя не хуже, и можем подвинуть его с трона к такой-то бабушке!». На что Царь хихикнул и к той же бабушке вырубил свет в помещении. Так они и не повидались, зато и хлыста царёва больше никто не слыхивал.
P.S.
Младенцу сказка понравилась. А на галёрке – наоборот, опасливо сгущали недоверие:
– Это что же, спасения ждать неоткуда? Какой тогда прок от вашего концерта? Верните погубленные нервные клетки и деньги за билет!
– Клетки ваши сызнова нарастут! – ответил младенец.
– Негодяи! Слово должно утешать, а вы…!
– «Слово есть основная структурно-семантическая единица языка, служащая для именования денотатов!» И не более того! К тому же, вы получили гарантии, что с человечеством ничего не случится! Убийственная бомба не взорвётся, комета до поры не накроет. Чавкайте, доедайте себя спокойно!
– Шарлатаны!
– Мы были чисты сердцем! И готовы к раскаянию, если что. Но пока – ничего. Эйнштейн, вон, тоже признавал заблуждением свою космологическую константу. А потом оказалось, что зря признавал, есть она!
– А Бога зачем приплели? С какого перепугу ему больно вдруг сделалось?
– А с такого, что почему бы и нет?! Всё им созданное – пусть пока нами и не понято, но ведь понимаемо! Так почему бы не предположить, что и мыслим мы с ним по одному принципу, и боль у нас одна?
– А на кой ему было так мудрить с лечением? Сам не мог справиться?
– Так он сам и справляется! Может, Вселенная – это что-то вроде его организма, а мы – часть нервной, предположим, системы. Или другой какой. Да мало ли, чем можно быть? Не в том суть! А в том, что боль материальна! И, будучи первоосновой всех видов материи, станет доступна человеческому пониманию в самую последнюю очередь, что и станет точкой избавления от неё нас и Бога!
Припирались они долго. Куража и времени хватало. Ристалище виделось просторным, а освещение – достаточным. Спорили о всяком, и казалось, что им было хорошо вместе. Даже наверняка – хорошо. Равновесно. И они с удовольствием разрешали себе приближаться к гармонии. Со стороны глядя, можно было подумать: вот она, панацея для человечества! Вот, как нужно бы! Но еле заметное шевеление кулис напоминало о присутствии ещё чего-то, что непременно вмешается и установит свои правила. Тогда и зрителям в притихшем зале станет понятно, что человек себе не принадлежит; что обречён человек на вечное бегство от боли – неизбежную драку за своё удовольствие, будь оно хоть убиением ближнего, хоть жертвованием ради его жизни своею собственной.
Беседа помалу затихала. Накатывала усталость. И свет в театре и во всей округе неотвратимо слабел.
Георгий Рат
Израиль, Голанские высоты, июль, 2017
