Христианская теургия и метафизика света
(Размышления о песне «Млечный путь» Сергея Калугина)
Посвящаю это эссе Елизавете Левенцовой,
Госпоже моего сердца
Когда Христианство лишь зарождалось как религиозное течение (даже не как институционализированная религия), когда звучали не только Нагорная Проповедь Христа или проповедь Павла на Ареопаге, но даже когда писались разнообразные апологетические тексты – Христианство ни капельки не влияло на доминирующие представления европейцев об окружающем мире, на общепринятую мораль, на искусство – Христианство вообще ни на что особым образом не влияло, оно лишь училось влиять, лишь готовилось к своей доминантной роли. В результате, чтобы среднестатистический европеец мог принять проповедь Христа и Его учеников, христиане выстраивали символизм своей религии на символизме уже существующих смысловых структур. Многие христианские проповедники и авторы были необыкновенно талантливыми людьми, и они использовали красочные, показательные метафоры для того, чтобы слушатель в высшей степени включался в суть услышанного или прочитанного – чтобы проповедь впоследствии была частью повседневной жизни, чтобы камни и стены могли проповедовать Слово Божие. Так, например, колоссальную долю христианских текстов сегодня невозможно правильно понять, если не принимать при этом Птолемееву геоцентрическую модель Космоса, которая во времена становления Христианства была безапелляционно доминантной. Христианство (как и любая другая религия?) по большому счёту относится нейтрально и к гелиоцентризму, и к теории эволюции, и к многим другим вещам, из-за непринятия которых христианству приписываются баснословные мракобесие и интеллектуальная ригидность. Защита того же геоцентризма проистекает из необходимости сохранить контекст, в котором, к примеру, космологическая интерпретация «Песни Песней Царя Соломона» имеет смысл. Так, если продолжать говорить в ключе оппозиции Птолемея-Коперника, то Христианство само по себе не геоцентрично, но оно уже возвело значительную часть своих символических конструкций именно на геоцентризме. Эту проблему следует понимать чрезвычайно широко.
Конечно, часть людей может адекватно разграничить исторический контекст как основу религиозного символизма, и современную науку как явление совершенно другого назначения. Однако, массовая проповедь (в широчайшем смысле) должна учитывать современные веяния и соответствовать запросам нынешнего слушателя. Речь идёт не о заискивании перед толпой (как это после Второго Ватиканского Собора неуклюже делает Римско-Католическая Церковь), а о соответствии культурному контексту, о поиске «языка», в высшей степени понятного для «слушателей». И структура Храма, и сложнейший иконографический символизм, и привязка основных ритуалов к календарному циклу, и фонетическая структура молитв и сакральных текстов, и многие другие важные детали, разрабатывавшиеся веками, представляют собой результаты сложнейшего синтеза вечных смыслов и преходящих форм, благодаря которым Внутреннее (метафизическое) проявляется через Внешнее (физическое) в своей истинной, неизвращённой сути.
Выдающемуся русскому поэту и композитору Сергею Калугину, много лет экспериментирующему с разнообразными музыкальными стилями и вообще формами (в широком смысле), но при этом оперирующему традиционными неизменными символами и смыслами, эта задача актуальной проповеди великолепно удаётся. В предложенном тексте я попытаюсь раскрыть отдельные символические аспекты текста одной из наиболее известных песен «Оргии Праведников» под названием «Млечный путь».
Млечный путь как символ Апофеоза
Начать следует с небольшого разбора центрального символа, вынесенного в название произведения. Принятие в качестве основной посылки статьи античной (греко-римской) интерпретации Млечного Пути оправдано достаточно весомой причиной, каковая заключается в общем очевидно христианском контексте песни (более детально это будет рассмотрено далее). Христианство же, в своём изначальном символическом аспекте, практически всецело (за вычетом ряда сугубо доктринальных иудейских аспектов) можно свести к античной культуре, о чём уже достаточно было сказано хотя бы даже во вступительной части предлагаемой статьи. Такую позицию занимают, например, выдающийся русский философ и поэт Вячеслав Иванов[1], а также современный мыслитель Георгий Тишинский[2]. Аналогичным образом, сам Сергей Калугин в своём интервью для журнала «Апокриф»[3] уточнил, что Христианство – это, всё-таки, «Плотин, а не Ездра».
Итак, основными античными текстами, посвящёнными символизму небес, являются «Катастеризмы» Эратосфена, а также «Астрономия» Гигина. Первый текст написан на древнегреческом, второй на латыни – таким образом, вместе они буквально выражают в относительной целостности так называемую «греко-римскую» античную традицию. Интерпретации, предлагаемые авторами, примерно одинаковы, и суть их заключается в том, что некогда Геру (Юнону) обманул Зевс, подсунув ей своего смертного бастарда, намереваясь сделать его бессмертным благодаря молоку владычицы Олимпа. В результате – часть молока разлилась, и превратилась в так называемый Млечный Путь. Таким образом, главный смысл Млечного Пути заключается в стремлении смертного к бессмертию, а если выражаться более конкретно – в теургическом стремлении человека к апофеозу, к Олимпу. В данном случае, сама Гера, да и вообще вся ситуация с личными отношениями между олимпийскими богами, важности не представляют: центральный смысл данного символа в той идее, что существует некая возможность для человека соединиться с бессмертным богом, стать сыном этого бога. По сути, Христианство и возникло как наиболее адекватный ответ на эту потребность человечества в собственном постоянстве и совершенстве (так, известна фраза Иринея Лионского: «Бог стал человеком, чтобы человек стал богом»). В некотором смысле, античный Млечный Путь можно рассматривать как небесное предзнаменование появления Христианства, которое каждому укажет, как символ реализовать в личной практике. Итак, само название песни является отсылкой к извечному стремлению человека встретиться с Богом, соединиться с Богом, стать Богом. Второе название текста, приводимое обычно в скобках – «Религия» – с не меньшей показательностью подтверждает уже сказанное, с учётом того, что значение латинского слова «religio» — «воссоединение», то есть, намёк сразу и на соединение человека с Богом, и на соединение всего человечества в один Небесный Град.
Другой важный аспект текста заключается в том, что в нём описывается именно ночное небо. Симптоматично, что и альбом, в который входит песня «Млечный Путь» называется «Уходящее Солнце», то есть, во-первых, делается отсылка к традиционному геоцентрическому символизму (Солнце уходит, т.е. движется), а во-вторых – осуществляется некоторая настройка слушателя на ноктюрнальные, вечерние тона альбома (на обложке его, например, изображены солнечные часы, которым больше нечего показывать, т.к. физического света больше нет – наступила ночь). В данном случае, необходимо подчеркнуть, что именно с уходом физического Солнца созерцателю открываются Небеса в их аутентичности (поскольку физическое Солнце – в отличие от Христа, «Света Невечернего» – затмевает звезды и другие детали Небес, окрашивая всё в однотонный светлый цвет, в то время, как на самом деле цвет Небес – чёрный[4]). В тексте Калугина это особо подчёркивается: «Ушедший день пересечённым ликом// Приметил пламя белого огня, // И малое замкнулось на великом, // И Млечный Путь раскрылся для меня» — иными словами, аутентичность Небес (в символическом смысле, разумеется) открылась лишь с уходом источника физического света, который, подобно Демиургу, искажает подлинную суть действительности. Вместо дневного света созерцателю открылся «белый огонь», звёздный свет (в данном контексте, конечно же, следует понимать это в качестве отсылки к платоническим мотивам, использованным аналогично, к примеру, о. Павлом Флоренским в сюите «Звёздная Дружба» (или Ницше в одноименной части «Весёлой Науки»), а не к «холодному свету звёзд», о котором пишет, скажем, Говард Лавкрафт в поэме «Ньярлатхотеп»). В тексте звёздный свет и мерцание Млечного Пути сближаются с «мерцаньем голубиных крыл»; кроме того, с первых строк указывается взаимозависимость физической тьмы и разнообразных духовных явлений («Переплетеньем сумрачных пророчеств // Пришло мерцанье голубиных крыл, // Печальный свет пустынных одиночеств // Росой молитвы землю окропил»). Голубь – традиционный символ Святого Духа наряду с языком пламени – оба символа упоминаются вместе, и фактически неотделимо от света Ночного Неба. Отсюда можно предположить, что в рамках символической структуры текста ночной свет соответствует свету метафизическому (т.е. Духовному), а дневной свет – свету собственно физическому (т.е. мирскому). Таким образом, две первых строфы (повествовательная часть текста песни) демонстрируют 1) апофеотическую направленность текста, 2) оппозицию дневного (мирского) и ночного (духовного), а также 3) тождество метафизического пламени Святого Духа и звёздного «белого огня». Учитывая то, что именно Крещение Духом делает человека способным стать сопрестольником Христа (достичь апофеоза), очевидно, что в описанном выше контексте «Млечный Путь» — это и есть самый яркий символ «Святого Духа». Можно даже добавить, что для античного грека или римлянина такая метафора была бы, возможно, наиболее понятной и иллюстративной.
Структура текста как форма Проповеди
Выше было сказано о том, что Традиционное Христианство использует весьма широкий спектр средств для проповеди, выражая её как в вербальном, так и в зашифрованном виде. Так, глубокий и тщательно разработанный текст может нести определённые смыслы не только однозначно и поверхностно, но в нескольких равнозначных аспектах. Здесь я попробую поделиться своими соображениями касательно символического значения особой структуры текста «Млечного Пути». Для начала, приведу его полностью, разделённым на структурные единицы в соответствии с предлагаемым в статье символическим разбором.
1.
Переплетеньем сумрачных пророчеств
Пришло мерцанье голубиных крыл,
Печальный свет пустынных одиночеств
Росой молитвы землю окропил.
Ушедший день пересеченным ликом
Приметил пламя белого огня,
И малое замкнулось на великом,
И Млечный Путь раскрылся для меня!
2.
2.а)
Вот так и Ты. Вот так и Ты, мой Бог,
В самом Себе беседуешь с Собою.
Нет никого, кто не был бы Тобою,
И Ты один. О, как Ты одинок!
2.а.I)
?.
И мы одни. И нету никого,
Кто звал бы нас: «Адам! Куда ты скрылся?»
Мы тот, кто от себя в себе укрылся,
И сам себя изгнал от Самого.
?.
Куда идти? К Кому теперь бежать?
Какая, Господи, ответственность на каждом!
Какая тяжесть, Господи, как страшно,
И некому об этом рассказать.
?.
Ни для кого — для нас и для Тебя —
Весь этот дар, которому, который…
Нет равных, Господи! И Свет от каждой споры,
И каждый свят, и святость у Тебя!
2. б)
И Ты во мне, и я вот так, мой Бог,
В себе самом беседую с Тобою.
Нет никого, кто здесь бы не был мною.
Вот так один я. Так я одинок.
Предложенная структура текста позволяет ввести дополнительную интерпретацию, которая непосредственно из вербального содержания текста не проистекает. Важно, однако, что на две части (первая – из двух строф, вторая – из пяти) текст разделил сам автор. Первая часть является повествовательной, в то время, как вторая – это живой диалог с Богом. В данном случае, следует вспомнить известный трактат иудейского теолога Мартина Бубера, в котором рассматриваются разные формы отношения человека к Богу. Так, к Богу можно относиться как к «Оно», а также как к «Ты» – иными словами, как к отвлечённому фактору действительности, или же как к живому собеседнику. В данном случае, очевидна ограниченность подхода Бубера, которая, впрочем, простительна для иудея. Дело в том, что Христианство, будучи синтезом иудаизма и религии античного мира, предложило путь еще большей близости с Богом, чем диалог с «Ты». Речь идёт о слиянии «Я» и «Ты» в единстве Божественной Благодати, в так называемом «Небесном Граде» или «Царстве Божьем», которое является одним из ключевых символов христианского символизма (особенно символизма света). Как было отмечено в моём исследовании на тему символизма духовного зрения в Православии, «Царство Божье является состоянием человеческого духа, который уподобляется Богу по благодати, но не по сущности: иными словами, свободное общение с Богом наполняет человека абсолютным Духовным Светом и, таким образом, даёт способность к абсолютному Духовному Зрению (Всеведению). Царство Божье отождествляет субъекта Духовного Зрения с его объектом (Бога с праведником, а праведника с Богом). Разница здесь заключается в том, что единственным источником Духовного Света является Бог, человек же наполняется всеми качествами Бога, кроме Его самодостаточности»[5]. Преодоление оппозиции между «Я» и «Ты», слияние обоих в одно «Я» – это центральная тема христианской как аскетики, так и эсхатологии (впрочем, аскетика – это личная эсхатология, а эсхатология – это глобальная аскетика). В этом ключе стоит вспомнить эсхатологическое учение средневекового мыслителя Иоакима Флорского, разделившего историю человечества на три этапа, соответствующие трём ипостасям Святой Троицы: так, от Авраама до Иоанна Крестителя продолжалась эпоха Бога-Отца, затем – началась эпоха Бога-Сына, а впоследствии должно было наступить Царство Святого Духа, окончательное Царство праведников на земле. С учётом сказанного выше, схему Иоакима можно применить к личным отношениям человека с Богом: эпоха трансцендентного Бога-Отца – это отношение человека к Богу как к «Нему»; эпоха вочеловечившегося Христа – это диалог, к которому призывал иудеев Мартин Бубер: здесь Бог – это «Ты»; наконец, слияние с Богом, апофеоз по благодати, конечная точка христианской теургии – это Царство Святого Духа, единство человека и Бога в одном «Я».
На приведённые размышления и отсылки к некоторым текстам меня натолкнула структура текста «Млечного пути». Разделение текста на две части является очевидной отсылкой к Ветхому и Новому Завету: в первом упоминается лишь первая ипостась Святой Троицы, во втором – две остальных. Первая часть (две первых строфы) – это повествование; иными словами, Бог здесь представлен как «Он» (хотя и говорится о «мерцаньи голубиных крыл», «пламени белого огня» и «Млечном Пути», всё это описывается, будучи созерцаемым находящимся «снаружи» наблюдателем – ведь Бог всегда остаётся неизменным, меняется лишь отношение между Ним и человеком/человечеством). На «ветхозаветность» первой части намекает также и упоминание «сумрачных пророчеств», то есть, книг ветхозаветных Пророков, в которых предрекалось наступление последующих этапов отношений человека с Богом. Иными словами, первая часть текста посвящена эпохе Бога-Отца.
Вторая (полностью диалогичная) часть текста намного более сложна, и это обусловило необходимость её двухуровневого разделения. Так, первая строфа части 2а и единственная строфа 2б являются идентичными за вычетом того обстоятельства, что первая – это внешний, а вторая – внутренний диалог (т.е. первая относится к эпохе Бога-Сына, а вторая – к Царству Святого Духа). Действительно, несмотря на то, что в обеих строфах присутствует диалог с Богом, в последней строфе собеседник Бога фактически сливается с Ним и уже говорит о самом себе как о тождественном Ему, в то время, как в 2а ни о каком «Я» вообще нет речи.
Однако, если часть 2б, повествующая о Царстве Святого Духа, состоит лишь из одной строфы, то 2а является более сложной, включая в себя три строфы, пронумерованные выше греческими буквами. Первая строфа 2а – это личный диалог с Христом, три же последующих строфы – это коллективный, общечеловеческий диалог (вместо «Я» здесь фигурирует коллективный субъект «Мы»), в котором выражены опять-таки три основных эпохи отношений человека с Богом. Первая (?) из трёх строф повествует об Адаме и является очевидной отсылкой к ветхозаветной Книге Бытия. во второй (?) строфе впервые в тексте Бог назван Господом. В Христианстве «Господь» (греч. «??????», лат. «Dominus») – это всегда именно вторая ипостась Святой Троицы[6], следовательно, в контексте данной триады строф вторая соответствует эпохе Иисуса Христа. Наконец, третья (?) строфа, в которой также собеседник поэта именуется Господом, посвящена Царству Святого Духа, поскольку здесь поэт говорит (вполне в Православном духе): «Ни для кого – для нас и для Тебя – // Весь этот дар, которого, который… // Нет равных, Господи! И Свет от каждой споры, // И каждый свят, и святость у Тебя!». Уже было сказано, что диалог человека с Богом начинается с того, как вочеловечивается Христос, называемый также Господом. Следовательно, здесь поэт обращается именно к Христу (именуя Его Господом), но говорит о Святом Духе, который, согласно Православному символу Веры (в отличие от Католического), исходит от Бога Отца (но не от Бога-Сына) и несёт в себе некие чудотворные дары (????????), которые раскрылись, например, в апостолах после того, как на них спустились языки пламени в Пятидесятницу. Важно, что третья (?) из рассматриваемых строф фактически основывается на утверждении из молитвы к Святому Духу, в которой третья ипостась названа вездесущей. В общем контексте сказанного можно также вспомнить об уже упомянутом световом символизме Святого Духа.
Таким образом, первая часть повествует о пути от сумерек пророчеств до аутентичной ночной тьмы и света Млечного Пути через призму понимания Бога как объекта; вторая часть является диалогичной; в первом фрагменте второй части Бог рассматривается как равнозначный поэту субъект диалога, а во втором фрагменте оба субъекта отождествляются друг с другом. При этом, вторая часть содержит такой же обзор пути от эпохи Бога-Отца до Царства Святого Духа, но уже с точки зрения диалога (наверно, именно из-за отчуждённости первой части в ней не присутствует упоминание Христа даже в третьем лице, т.к. в данном контексте суть Бога-Сына заключается именно в диалоге).
Триадичность солнца и метафизика света
Попробуем свести воедино всё сказанное ранее. Было замечено, что описываемое в песне время – это ночь. Однако, следует уточнить, что повествовательная часть текста начинается как раз с вечера (как и начинается в Православной традиции день), о чём свидетельствует упоминание вечерних сумерек, символизирующих божественные откровения, данные Пророкам. Таким образом, первая часть, помимо уже указанных смыслов, содержит в себе часть дневного (физического) света (сумерки), в отличие от второй, абсолютно ночной части (освещаемой метафизическим Солнцем). В Христианском символизме Бог традиционно изображается в качестве метафизического Солнца, источника смыслов, форм, аутентичности и жизни[7]. Временем восхода метафизического Солнца является ночь, когда солнце физическое покидает Небеса. В ключе указанных ранее аспектов интерпретации текста Калугина, важно уточнить, что физическое солнце можно рассматривать через призму триединства (древние египтяне, например, называли рассветное, дневное и вечернее солнца разными именами – Хепри, Ра и Атум, хотя при этом подчёркивалось, что все три имени принадлежат одному богу – Ра[8]). Аналогичного разделения в отношении к луне не применяли. Луна также является триединой – например, в античной Греции существовала Великая Хтоническая Триада, объединявшая трёх лунарных богинь – Диану (растущую луну), Селену (полную луну) и Гекату (убывающую луну), однако, в данном контексте триединство касается лунных фаз, а не одной ночи, то есть, между троичностью луны и солнца здесь нет равнозначности. Так, трём фазам светового дня предшествует одна сплошная ночь. Если рассмотреть эту физическую структуру с точки зрения метафизики света, полученный смысловой перевёртыш с удивительной точностью отразит структуру рассматриваемого текста. Так, первая часть (вечерняя) содержит физический свет, а следовательно, является сплошным метафизическим мраком. Вторая часть (если не учитывать её первую и последнюю строфы, которые выражают личное, а не общечеловеческое (историческое) отношение с Богом) состоит из трёх фаз: первая (Солнце вос-ходящее, или же у-ходящее) является отсылкой к истории отдаления Бога от человечества («Адам, куда ты скрылся»); вторая – Солнце дня, находящееся на середине пути («Куда идти? Куда теперь бежать?»); наконец, третья фаза – это Солнце вечернее, приближающееся к земле, возвращающееся, нисходящее снова к человечеству («Весь этот дар…»).
В результате, мы получаем несколько смысловых уровней одного и того же текста, совершенно органично их сочетающего в себе. Бесспорно, таковых интерпретаций может быть намного больше, и в предложенной благосклонному читателю статье я попробовал коснуться лишь того аспекта, который напрямую относится к моей излюбленной тематике метафизики света и теургии. Важно, впрочем, понимать, что аналогичным полем для интерпретаций может служить не только текст любимой песни или молитвы, но любое явление мира. Суть в том, что Млечный Путь всегда пребывает в небесах, и аналогичным образом, смыслы всегда присутствуют в каждой детали действительности. Вопрос лишь в том, способны ли мы увидеть эти смыслы, заглянув по ту сторону физического мира. Для этого, однако, недостаточно одного лишь Духовного Зрения, желания, благочестия и т.д. Для постижения собственной цельности с Богом, необходим свет метафизического Солнца, который откроет фиолетово-чёрные небеса в их аутентичности, а путь на Олимп – в его мерцающем величии. Главной мистерией теургии в широчайшем смысле является мистерия любви, в которой двое становятся одним, а преграда между физическим и метафизическим, земным и небесным, смертным и бессмертным рушится, даруя теургу постижение истинного единства. Так, по словам Григория Нисского, «любовью порождается познание, а познанием – любовь».
[1] См.: В. Иванов. Дионис и Прадионисийство.
[2] См.: Г. Тишинский. Христианское крещение как иудейская интерпретация греческого ритуала божественного усыновления // Апокриф, №91, 2015, с. 154-163.
[3] См.: с. NN данного номера журнала.
[4] Вопрос о неаутентичности дневного неба уже частично был рассмотрен мной в статье «Фиолетово-чёрный: Песнь Песней царя Эдмунда» (Апокриф, №96, 2015), где осуществляется символический разбор текста песни группы «Пикник».
[5] О. Артамонов. Єдність суб’єкта та об’єкта духовного зору в Східнохристиянському символізмі // Апокриф, №4, 2015, с. 60.
[6] См. Христианский Символ Веры на любом языке.
[7] Детальному и глубокому анализу символизма Духовного Света в Христианстве посвящена уже упомянутая моя статья, опубликованная в 4 номере украинской ветки «Апокрифа».
[8] См.: М. Коростовцев. Религия Древнего Египта.
