Проблема истины является основополагающей темой философии, неизбежно притягивающей своим весом любую мысль, покидающую пределы мышления о сущем и его отдельных предметах. Роль этого вопроса не ограничивается тем обстоятельством, что то или иное его разрешение задает ход последующему вопрошанию. Он настолько принадлежит к существу философии, что само ее возникновение есть разжигание спора об истине, а его остановка ознаменует ее гибель. С эпохи зарождения западной философии в Древней Греции в этой полемике обозначились два магистральных подхода к рассмотрению природы знания и истины: реализм и конструктивизм [см., напр.: 15, с. 9]. Обе модели имеют вариации и способны в разных пропорциях сочетаться, однако их крайние формулировки исключают друг друга и исчерпывают почти все возможности дознания темы.Сторонникам реализма издревле было присуще убеждение, что внешний мир существует независимо от наших представлений о нем, а человек в силах постигнуть объективную реальность, будь она идеальной или материальной природы. Знание напрямую относится к действительности как ее более или менее точное отражение и трактуется как абсолютное, непреложное. Защитники конструктивизма – появившегося и существующего преимущественно в качестве критической точки зрения – возражают, что нет достаточных оснований для постулирования реальности, независимой от познающего. Они противопоставляют реализму позицию, согласно которой объективной действительности не существует или же она недоступна познанию, а нам «известно лишь то, что мы в том или ином смысле сами сконструировали, создали, произвели» [15, с. 24].
За минувшие два с половиной тысячелетия ни один лагерь не смог найти убедительных аргументов в защиту своей позиции, между тем как неудовлетворительность как классического реализма, так и конструктивизма становится с течением времени лишь более очевидной.
В данной статье мы, вкратце изложив классические идеи, хотим предпринять попытку сформулировать решение, в область которого можно отступить, дабы избежать апорий и порочных кругов реалистско-конструктивистской дихотмии. Мы дали ему имя «феноменологический конструктивизм», поскольку отталкиваемся от прозрений Э. Гуссерля и М. Хайдеггера с одной стороны и богатым наследием умеренной конструктивистской мысли – с другой.
Реализм
В истории мысли концепция реализма является наиболее авторитетной и широко поддерживаемой, берет начало в философии Парменида, Платона, Аристотеля, проходит через христианскую теологию, новоевропейский рационализм, сенсуализм и эмпиризм, аналитическую философию и философию науки XX века и соединяется с настоящим днем. Она настолько вошла в плоть и кровь западноевропейской традиции, что представляет собой то мнение, которое безотчетно носит в себе едва ли не каждый человек прошлого и настоящего, специально не задумывающийся над этой проблемой. Помимо презумпции существования мира, независимого от познающего субъекта, реализму свойствен эпистемологический оптимизм, предполагающий, что об этом мире может быть получено достоверное знание, которое также «отделено от познающего и однажды подтвержденное остается знанием навсегда, независимо от того, является ли оно принадлежностью индивида или разделяется многими…» [8, с. 131]. С этой точки зрения социальное, отражающее множественность людей, иррелевантно. Познание носит функцию репрезентации, отражения внеположной действительности, а его первичная структура понимается в рамках теории корреспонденции, или соответствия. Древнейшая, аристотелевская формулировка этой теории определяет критерий истины как соответствие знания его предмету и уже содержит все базовые допущения этой модели.
Нежизнеспособность и ложность чистых реалистских концепций, настаивающих на существовании постижимой объективной реальности, может быть обоснована множеством аргументов. Мы ограничимся лишь двумя, на которые до настоящего дня не было дано удовлетворительного ответа. Эти доводы были предложены крупнейшими фигурами в истории философии и в формировании современных конструктивистких позиций: И. Кантом и Ф. Ницше.
В лекциях по логике Кант пишет:
«…Мое познание, дабы считаться истинным, должно соответствовать своему объекту. Однако я способен сравнить объект с результатом своего познания только путем познания. Следовательно, мое познание должно подтверждать самое себя, что, конечно, далеко от того, что требуется для истины. Коль скоро объект вне меня, познание внутри меня, все, по поводу чего я могу вынести суждение, – это соответствует ли мое знание объекта моему знанию объекта» [11, с. 557-558]. Действительно, в суждении, оцениваемом как истинное или ложное, связь устанавливается не между объектом и идеей, а между идеей и идеей, то есть принципиально явлениями одного порядка. Глазерсфельд приводит другой отрывок из Канта, выражающий эту мысль еще более сжато: «ум способен создать лишь отражения своих собственных объектов, но не реальных вещей, то есть, вещи, какими они могли бы быть сами по себе, не могут быть познаны через эти отражения и представления» [10, с. 39-40].
Ницше критикует реализм с точки зрения своей перспективистской эпистемологии. Поскольку познание исходит из ограниченной части сущего, а не из всего сущего в совокупности, оно обусловлено и ограничено своим положением внутри этого сущего (историко-темпоральной и пространственной определенностью, особенностью аппарата восприятия, опытом и др.). Он пишет: «каждый центр силы имеет по отношению ко всему остальному свою перспективу, т.е. свою вполне определенную оценку, свой способ действия, свой способ сопротивления» [1, с. 318-319], а поэтому отражает позицию, «субъективность». Фундаментальный тезис Ницше звучит: «специфический способ реагировать есть единственный способ реагирования» [там же]. Следовательно, никакой мир сам по себе невозможен, кроме как в познании абсолютного субъекта, вбирающего все сущее, и классическая «антитеза мира явлений и истинного мира сводится к антитезе “мир” и “ничто”» [там же].
Наиболее сильные из выдвинутых впоследствии доводов против реализма представляют собой, в сущности, освоение и переложение двух вышеназванных наблюдений. К таким относится центральный постмодернистский тезис о подчиненности любого знания языку, дискурсу, то есть системе смыслов, понятий и идей, любая значимая перемена в которых означает трансформацию самого мира.
Конструктивизм
История конструктивизма насчитывает не меньше страниц, чем история реализма. Конструктивисты могут не только назвать своих предшественников среди первых древнегреческих философов, таких как Протагор и Пиррон, но и указать на элементы конструктивистских наблюдений и интуиций в философиях целого ряда реалистов. «Короткий список новоевропейских мыслителей, приверженных одной из версий этой идеи, – пишет Том Рокмор, – включает Гоббса, Вико, Беркли, Канта, Фихте, Шеллинга, Гегеля, Маркса, Дильтея и Кассирера» [15, с. 32].
Поскольку абсолютное большинство сторонников конструктивизма подчеркивают социальную природу знания и именно они наиболее заметны и авторитетны в современных дискуссиях на этот счет, мы остановимся на данной позиции. Как указывают Найтингейл и Кромби, «все социальные конструктивисты соглашаются, что социальные процессы, в особенности язык, играют ключевую роль в каждодневной жизни и опыте. Они признают важность исторических и культурных перемен и тесную связь знания с деятельностью. <…> Тем не менее вопреки этому консенсусу, существуют значимые различия, связанные с пониманием границ социального конструктивизма и сравнительной оценкой вклада наддискурсивных процессов» [6, с. 6].
Крайние конструктивисты (например, К. Герген и Д. Эдвардс) отрицают наличие наддискурсивных и надкультурных факторов в формировании знания. Принципиальная недоступность истины связывается в первую очередь с тем, что всякая попытка ее разыскания осуществляется в пределах того или иного дискурса, поля социально обусловленных смыслов, моделей целеполагания и интерпретации. Поскольку же любой акт познания осуществляется в рамках делающего его предвзятым дискурса, а дискурсов много, мы не можем привлечь никакую третью инстанцию для оценки его достоверности. Познание вновь должно подтверждать самое себя собственными же дискурсивными средствами, а научные концепции не описывают реальность, а создают ее. Герген преподносит это следующим образом: «нет никаких надкультурных средств для окончательного предпочтения одной конструкции реальности другой» [9, с. 8].
Отрицание способности к формулированию истинного знания, которое рассматривается как социальная конвенция, означает придание всем позициям и точкам зрения одинакового статуса в отношении достоверности и приводит к справедливому обвинению крайних конструктивистов в непоследовательности и отсутствии у них теоретического основания для защиты той или иной точки зрения, отстаивания позиции, в том числе собственной.
Умеренный конструктивизм имеет сегодня на своей стороне больше приверженцев (А. Кукла, Дж. Кромби и Д. Найтингейл, Э. Глазерсфельд, Х. Патнэм, Т. Рокмор т др.). Их попытка преодоления вышеописанного обстоятельства и ряда других логических проблем вроде бесконечной последовательности конструкций обеспечивается признанием частичной конструктивности результатов познания [см., напр.: 12, с. 68-80]. Реалистский тезис, что познание способно дать истинное отражение реальности, принимается с оговорками и сочетается с признанием того факта, что тем не менее практически все явления имеют социально обусловленную интерпретацию. Картина мира является конструктом на основе некоторых объективных реалий, и мера этого искусственного элемента может быть различна. Значимость дискурса подчеркивается в том смысле, что «несовершенное соответствие между языком и реальностью, миром и словом, создает неопределенность, гибкость и неоднозначность… и означает, что язык участвует в конструировании реальности» [7, с. 706].
Умеренный конструктивизм, обнаруживая, на наш взгляд, большую взвешенность и трезвость, дискредитирует себя верой в существование объективного мира и возможность приведения знания в некоторый род соответствия с ним, которую он не способен обосновать. Это слабое допущение, мистицизм референтности, делающий шаткой всю постройку, на нем возведенную, с одной стороны, приводит к ряду ошибочных заключений, а с другой – запирает многие возможности познания.
Феноменологический конструктивизм
Мы считаем показанным, что ни реализм, ни конструктивизм (как крайний, так и умеренный с реалистским креном) за всю свою историю оказались не способны представить убедительных доказательств. Многие их затруднения, однако, поддаются преодолению, а сильные стороны усвоению и развитию в предразметке концепции, которую мы назовем феноменологическим конструктивизмом. Хотя попытки использовать этот термин спорадически предпринимались для описания различных подходов (например, Гегеля), с которыми наша точка зрения имеет мало точек соприкосновения, феноменологический конструктивизм как понятие и как возможность видится малоосвоенным и недостаточно артикулированным.
Кратко очерчивая его фундамент, нужно начать с того, что феноменологический конструктивизм берет исток в необходимости принять справедливость доводов Канта и Ницше со всеми их следствиями и ветвлениями: доступ к объективной реальности заказан, а сама она есть висящий в воздухе концепт, в лучшем случае – удобная схема. Это влечет потребность поставить дело мысли на иное основание. А именно, мысленно возвратить его на то, на котором оно всегда стояло, обычно не отдавая себе в том ясного отчета: на основание исходного опыта, с которого снято как можно больше метафизических напластований. Отклик на призыв феноменологии вернуться к самим вещам возвращает мысль в стихию развертывающегося самопоказывания мира, стихию феноменов. Сама субъект-объектная проблематика и постановка вопроса признаются ложными в силу того, что они не просто не находят себе поддержки в опыте, но всюду опровергаются им. Тем не менее соответствующие понятия могут использоваться в конвенциональном и ограничительном смысле, не играя роли метафизических постулатов. Вопрос, есть ли мир вне субъекта и каков он, с учетом сделанных замечаний является праздным, излишним, безответным и потому ложным, ибо вещи ручаются лишь за то, что есть «мир», в котором эти две инстанции настолько исходно слиты, что непостижимы и невозможны одна вне другой.
Исток, к которому припадает феноменологический конструктивизм, есть «субъект-объектное» единство, чистое нерефлексивное наличие и простор самораскрытия опыта, для каковых, беря строго, мы применим не понятие мира, но введенный Мартином Хайдеггером термин Dasein («присутствие», «вот-бытие») [4]. Dasein признается наиболее адекватным концептом для постижения доинтерпретационного состояния бытия, того исходного опыта, который является горизонтом для всего последующего. Dasein свободен от всех даже кажущихся самоочевидными моделей понимания того, что присутствует, в чем и по каким законам. По своему смыслу и эпистемологическому месту он может быть пояснен как коренной демонтаж декартовского ego cogito, фундаментально-феноменологическая редукция, очищающая опыт от установок его истолкования.
Нечто, открытое в Dasein, открывается не в ответ на акт воли, желающий видеть это и так, но показывает себя само еще до всякого побуждения к зову; своим предшествующим характером оно делает возможным зов или его отсутствие. Это свойство самораскрытия «вещей» позволяет приписать им характер феноменов в соответствии с исходным древнегреческим смыслом этого понятия, как он изложен Хайдеггером [4, с. 28-32]. Феноменальное содержание присутствия дифференцированно и в нашем всегдашнем состоянии как-то классифицируется, определяется, оценивается, иначе говоря, интерпретируется.
Поскольку интерпретируется всегда «что-то» и в силу впоследствии затрагиваемых соображений, базовая структура Dasein может быть охарактеризована как состоящая из двух компонент: феноменальное поле и его интерпретации, которые во всегдашнем опыте необходимо существуют слито. Следствием последнего замечания является то, что данное деление на феномен-референт и феномен-интерпретацию не основано на онтологии Dasein (исходная природа феноменов тождественна и не предлагает поводов к различению) и является умозаключением, которое производится на основании эпистемологии и критериев достоверности, изложенных далее. С другой стороны, следует добавить, что Dasein в сугубо доинтерпретационном состоянии есть лишь теоретическая модель, невозможная по существу, каковое обстоятельство, однако, не отрицает возможности доведения структур опыта до предельной феноменальной чистоты, что и составляет устремления феноменологии.
Анализируя разомкнутые феномены, мы отмечаем, что некоторые из них встречаются не во всякий момент времени, не во всяком положении и изменяются. Другие же, напротив, присутствуют в каждом фактическом отношении и тем самым носят характер исходности, играя роль призмы, через которую воспринимаются первые. Назовем первые онтическими феноменами, а вторые – онтологическими, определив тем самым структуру феноменального поля как двухчленную. Онтологические феномены (главным образом, экзистенциалы) подлежат экзистенциальной аналитике, проведенной Хайдеггером в «Бытии и времени».
Онтическая часть (отдельные окружающие нас и воображаемые вещи) меняется с течением времени, хотя, как показывает опыт присутствия, онтические феномены в своих переменах обладают динамической устойчивостью. Данные свойства устойчивости и упорядоченности позволяют связывать их сознанием в причинно-следственные отношения и заключать в закономерности. Этот метод причинно-следственного связывания, ассоциации идей, в свою очередь, является способом осуществления экзистенциала понимания и принадлежит к онтологии Dasein, его постоянному и неизменному экзистенциальному устройству, поскольку любое отношение в присутствии есть отношение понимающее, а любое понимание осуществляется путем создания связей и вызова уже имеющихся. Вслед за Д. Юмом и вопреки традиции мы усматриваем в категориях причины и следствия не самостоятельные феномены, но, осмысляя его наблюдение, производные исходной временности Dasein: сгущение и затвердение феноменов следования, до и после. Это между тем прибавляет весомости утверждению об их инвариантности, поскольку присоединяет к фундированной временем онтологии Dasein.
Dasein в своем бытии понимает и вынужден понимать; он делает это путем ассоциации идей на причинно-следственной основе, хотя пути и модели этого связывания очень разнообразны. В результате понимания, осуществляющегося через ассоциацию, формулируется знание. Знание о предмете (предмет знания есть интерпретированный более ранним и зачастую безотчетным знанием феномен или феноменальная область) содержит в себе ряд ассоциативных цепочек. Поскольку формулирование знания в процессе понимания обусловлено, предмет может быть проинтерпретирован с помощью разных моделей. Одна возможность понимания способна противоречить другой, а следовательно, они предполагают разные варианты поведения на своей основе. Возникшее противоречие поднимает вопрос о демаркации знания, вопрос о критерии истины, ответ на который востребуется необходимостью действовать в опоре на знание и присущей действию «однозначностью», однонаправленностью.
Возможность критерия демаркации выводится нами из исходного понятия истины как феномена и упорядоченности получаемого в присутствии опыта, который обладает структурой. Критерием, отделяющим более достоверное знание от менее достоверного, является большее или меньшее соответствие содержащейся в нем структуры феноменов (причинно-следственных ассоциаций) самому ходу вещей, феноменальному полю.
Но где тот способ, применив который мы можем осуществить проверку этого соответствия, и в первую очередь, верифицировать высказанные положения? Способ проверки знания на соответствие по природе Dasein и познания существует только один – практика, понятая в самом широком смысле. Оперируя наличным знанием, Dasein осуществляет поведение, делает прогнозы, сверяет его с новыми фактами опыта. Знание, позволяющее делать надежные прогнозы поведения явлений, воздействовать на них со стабильным результатом и достигать на его основе поставленных целей, является истинным. Помимо этого, необходимо согласование нового знания на теоретическом уровне с уже имеющейся картиной мира, ее полный или частичный пересмотр при возникновении противоречия с новым наблюдением или же отбрасывание нового знания и замена его иным, объясняющим тот же предмет при гармоничной интеграции в уже имеющиеся представления.
Является ли истинное знание знанием о том, как оно есть на самом деле, безотносительно к формулирующему его и комплексной обусловленности этого процесса, знанием «объективным»? На наш взгляд, сам концепт объективности является неподлинной и противоречивой моделью описания феноменального поля и по своему характеру не может быть проверен средствами практики, ибо любое познание осуществляется в Dasein и не способно разведать то, что к Dasein безотносительно. Это соображение ведет к пересмотру понятия истины и ограничению его амбиций.
Очевидна высокая дифференциальность феноменального поля: оно состоит из бесчисленного количества элементов на разных уровнях, в то время как нам открыта крошечная область эмпирического и предполагаемого. Это значит, что знание никогда не способно отразить его структуру совершенно адекватно. Означает ли данное обстоятельство, что знание не может быть истинным? В нашем ограничительном смысле – нет, поскольку этот факт не отрицает возможности частичного отражения структуры поля, а частичность не влечет за собой совершенной неадекватности. Необходимая частичность и вытекающая возможность рассмотрения явления на разных уровнях (от метафизического и макроскопического до квантового), с разных его сторон и в разных аспектах не ведет к тому, что признана истинной должна быть лишь одна из интерпретаций. Знание может содержать лишь небольшую долю структурных компонент предмета и связей между ними, но высвечивать их истинно в вышеозначенном смысле.
Таким образом, правомерно ввести понятие степени достоверности результата познания, которая зависит от того, насколько сложной и непротиворечивой структурой причинно-следственных связей между явлениями оперирует та или иная модель интерпретации. Необходимая степень достоверности определяется поставленными перед нами целями. Степень достоверности ньютоновской парадигмы вполне применима для анализа небесной механики и решения широкого круга прикладных вопросов, но она оказалась недостаточна для решения других задач. Сталкиваясь с необходимостью иметь дело с проблемами, требующими иного теоретического аппарата, мы привлекаем более точные и комплексные модели интерпретации, что совершенно излишне для простых случаев.
В рассуждении о том, на чем может быть основана уверенность в достоверности отражения структуры феноменального поля нашими интерпретациями, мы приближаемся вплотную к проблеме порочного круга в философии, которой нельзя избежать при традиционной постановке вопроса. Любой предлагаемый критерий истины обосновывается с помощью утверждений, которые должны заблаговременно рассматриваться как истинные и быть, следовательно, полученными с помощью некоего критерия. Всякая формулировка способа разграничения истинного и неистинного покоится на некоторых допущениях. Могут ли последние быть верифицированы с помощью критерия, подпоркой которому они служат? Положим, мы принимаем истинность предложенного нами критерия и пробуем применить его к тезисам, его обосновывающим. Положим далее, результат свидетельствует, что они истинны, но истинны только в том случае, если истинен и применяемый нами критерий. Мы вновь попадаем в круг: критерий не может обосновать сам себя.
Положение кажется патовым – и является таковым, если подходить к нему привычным образом. Тем не менее некоторое решение отыскать можно. Оно, следует признать, не является совершенно удовлетворительным, однако во избежание этого тупика способно предложить больше, чем иные известные нам модели.
Что по логике рассуждений истина первично есть феномен (самораскрытие сущего) и основана на дотеоретических и надрациональных структурах Dasein – это ясно. Но и истина по поводу обобщений и явлений вне сферы непосредственного опыта, будучи производной от той истины, также основана в своей возможности в нашем исходном устройстве. Способ ее проверки через последующий опыт зиждется на том же основании, на очевидности структур Dasein и раскрытых феноменов и коренится в них. Этим объясняется то обстоятельство, что еще до всякой формулировки критерия истины есть некоторое исходное понятие истины и добытые на его основании суждения, почитаемые истинными. Признавая, вслед за Шопенгауэром, что всякая философия без предпосылок есть шарлатанство, мы введем такое допущение: критерий истины нуждается не в обретении, но в прояснении, ибо он всегда есть и всегда уже используется.
Сказанное тем не менее оставляет возможность, что опыт может быть неверно оценен и различаться с опытом других. Возникает проблема их сравнительной оценки на достоверность. Бегло она будет разобрана далее, для настоящего же момента достаточно того обстоятельства, что нам дан лишь «свой» Dasein (беря строго, он всегда свой, он есть единичное и единственное). Истину возможно помыслить только от и из своего Dasein, внутри которого как один из феноменов встречается другой. Человек, если исказить понятие Dasein до «человека», есть в этом смысле, по древней формуле, мера всех вещей, но всякий произвол в познании и действии этим еще ничуть не предполагается, ибо общность законов бытия с теми, в которых существуют другие, постулируется одним из базовых онтических феноменов.
Таким образом, во внимании к разомкнутости своего Dasein, наша уверенность необходимо имеет вид гипотезы, постепенно подтверждающейся и укрепляющейся в вероятности ходом вещей, – и равным образом может быть им опрокинута. Знание статуса высшего, чем гипотетическое, принципиально недоступно, ибо в Dasein нам нечто открывается, но открывается так не в ответ на зов и требование, а по себе.
Почему закрыт доступ к объективной истине, было изложено достаточно подробно, сказанное же выше делает ясным и то, почему феноменальный статус знания не способен обеспечить ему вневероятностный характер. Мы вынуждены верифицировать и обобщать опыт гадаючи, потому что ни при одном из подходов нам не на что опереться для окончательных выводов о достоверности как обобщений, так и внеопытных реалий и возможностей. Всякий акт познания осуществляется в горизонте Dasein и не просто скован тем, что он способен увидеть, но в первую очередь тем, что ему будет показано. Преимущество данного состоит в ограничении амбиций познания областью возможного и откровенное признание тех обстоятельств и вытекающих выводов, которых избегает реалистская и конструктивистская эпистемологии, не в силах ни преодолеть, ни принять их.
При таких предпосылках возможность внезапной перемены онтических феноменальных законов, к примеру, физических констант является маловероятной – но не может отрицаться, если подходить к вопросу с интеллектуальной добросовестностью (каковая в этом моменте была достигнута уже полтора столетия назад, к примеру, Д.Миллем, сделавшим аналогичный вывод из апостериорности причинности). Равным образом, ничто не ручается и за то, что онтологические феномены, наподобие внутривременности, заботы, брошенности, понимания не могут нам изменить, вопреки нашей неспособности представить бытие вне их.
Знание Dasein всегда гипотетическое, но это настолько не ставит под сомнение иерархию разных моделей понимания действительности, что как раз предполагает ее. Истина в рамках излагаемого подхода представляет собой относительное понятие в том смысле, что подразумевает отражение структуры феноменального поля с большей или меньшей достоверностью. С феноменом другого открывается, между тем, один из путей к удостоверению корректности наших наблюдений и выводов.
Истина есть первично непосредственно «воспринятое», хотя его роль и смысл могут быть некорректно интерпретированны (как, к примеру, при обманах зрения). Вторично истинными способны быть сложные идеи, имеющие характер вывода, допущения и обобщения и являющиеся всегда гипотетическими. С точки зрения устройства Dasein их возможность коренится в способности ума агрегировать феномены и, устанавливая между ними связи, формулировать знание, выходящее за пределы непосредственных очевидностей. Поскольку такое знание способно подтверждаться или опровергаться самим упорядоченным ходом вещей, оно смеет претендовать на отражение феноменального поля. Критерий, опора на который позволяет подкрепить умозаключение либо поставить его под сомнение, есть проверка его согласования с почитаемыми истинными (и показывающими себя таковыми) связями внутри феноменального поля в момент познания.
Поясним это примером. Допустим, мы пережили яркую галлюцинацию, заставившую нас совершенно поверить в ее реальность. Но вот она закончилась, и окружающие убеждают нас, что ничего подобного не происходило. Очевидность только что увиденного встает здесь против множества других очевидностей и доводов. Оценивая ситуацию и прислушиваясь к авторитету обстоятельств, подкрепленных былым опытом, мы не отрицаем реальности пережитого, ибо оно всегда истинно. Однако мы классифицируем его как галлюцинацию, то есть иначе трактуем роль и смысл, чтобы пережитое нашло себе приличествующее место в структуре феноменального поля и его законах.
Как отмечалось, проблема возникает при замечании, что подтверждаемая опытом достоверность интерпретации в пределах нашего Dasein, которую мы основываем на ее соответствии структуре феноменального поля, еще не исключает, что чужой «Dasein» может иметь иную феноменальную базу и иные варианты достоверности. Утверждение возможности иной феноменальной базы с иной структурой для интерпретации или же гипотеза об отсутствии ее как таковой, казалось бы, способны опрокинуть сформулированные претензии на возможность достоверности знания. Может статься, что другие живут по иным законам. Если есть жизненный мир А, отличающийся от мира Б лишь одним элементом, то почему не может быть мира В, отличающегося двумя и так далее вплоть до полного размежевания? Что именно дает нам право отбросить возможность, что другой действует в иных базовых условиях? Исходно: включенность другого в наше Dasein и идентичность мироструктуры других с нашей как один из фундаментальных и первейших онтических феноменов, к которому приходит Dasein, интерпретирующий получаемый опыт.
Подтверждение предложенных тезисов, дальнейший, более полный и надежный ответ на этот вопрос может быть дан лишь на том же основании, на котором познание вообще способно давать ответы. Степень истинности сделанного вывода посему будет обладать тем же исходным статусом, что и степень истинности любого утверждения вообще – статусом гипотезы, более или менее подкрепленной опытом Dasein. Мы рассматриваем это в терминах вероятности и достоверности и более надежным средством не обладаем. В рамках такого подхода утверждение отсутствия общей феноменальной базы всех известных нам видов знания привело бы к неразрешимому противоречию с рядом наблюдений, которые, насколько это известно, ничем не поставлены всерьез под вопрос. Главное из них состоит в том, что из отсутствия базы необходимо следует отсутствие общих элементов и потому невозможность какого бы то ни было понимания, доступа к нему. Мы же способны понять (в смысле увидеть возможность понимания, разглядеть интерпретируемость кода) любое сформулированное знание, а потому оно должно обладать общей феноменальной базой с нашим.
Это, однако, не позволяет нам закрыть рассмотрение, поскольку эта общность может обладать различной широтой, то есть соответствовать в ряде элементов и не соответствовать в других. Мы можем видеть возможность понимания другого знания и понимать его, но лишь отчасти, поскольку ряд компонент его базы принципиально отличается.
Разрешение этой проблемы на теоретическом уровне видится невозможным и должно пойти по уже указанному практическому пути с последующим формулированием высокодостоверных гипотез в каждом частном случае. А именно, предположение о частичном различии феноменальных баз разных людей, разных культур получит хотя бы какую-то почву для добросовестного озвучания, если будет показано в пределах Dasein, что знание, достоверное для одного, не «работает» для другого. Работающий или не работающий характер знания вытекает из его способности предсказывать и быть основой для достигающего поставленных целей и связанного с предметом этого знания поведения. Наблюденная невозможность добиться поставленного результата одним человеком при том же методе, что с успехом используется другим, послужила бы решающим доводом, хотя мы можем оценить вероятность такого события как близкую к нулю. Весомейшим свидетельством в пользу обратной точки зрения является феномен техники как продукт поведения на основе научной картины мира, которая не может быть построена и функционировать при условии достоверности противоположных интерпретационных моделей (то есть не просто других, с иной степенью комплексности, но отрицающих установленную причинную взаимосвязь на том же уровне и в том же отношении).
Предложенная предразметка концепции природы и границ познания смеет рассчитывать на ряд преимуществ над разобранными в начале классическими концепциями. Во-первых, познание, на наш взгляд, способно действовать лишь в означенных пределах и формулировать знание с указанным статусом. В феноменологическом конструктивизме оно препоручает себя самим вещам и примиряется со своей природой. Его исходные свойства и ранее были различены и угаданы, но их избегали принимать в стремлении, которое кажется нам хотя и благородным, но невозможным. Во-вторых, феноменологический конструктивизм преодолевает широчайший диапазон проблем от сомнительности референции и связи с «объектами» реализма до ряда логических и методических несостыковок крайнего конструктивизма [см., напр.: 7, 12]. Будучи в очевидных отношениях ближе к умеренному конструктивизму, мы тем не менее избавляемся ка кот его реалистских допущений и амбиций, так и от конструктивистского морального релятивизма в оценке идеологий и социальных фактов вообще. В-третьих, благодаря проведенному рассмотрению научное знание укрепляется в своем статусе истинного, на который со второй половины XX века и вплоть по сей день с особенным энтузиазмом совершаются атаки из растущих лагерей конструктивизма и эпистемологического анархизма. Для этого, однако, потребовалось ввести иное, ограничительное понимание самой истины, близкое, на наш взгляд, по духу тому, который все глубже захватывает современную науку.
Цендровский О.Ю. Эпистемология феноменологического конструктивизма: путь преодоления изъянов классических концепций истины // Философские исследования. 2014. № 1. С. 187-211.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Ницше Ф. Воля к власти. М.: Культурная революция, 2005.
2. Прохоров М.М. Истина и действительность // NB: Философские исследования. 2013. 6. C. 293 — 387. URL: http://www.e-notabene.ru/fr/article_333.html
3. Пржиленский В.И. Философия науки как исследовательская программа: между историей науки и теорией познания // NB: Философские исследования. — 2013. — 3. — C. 205 — 228. URL: http://www.e-notabene.ru/fr/article_267.html
4. Хайдеггер М. Бытие и время. М.: Академический проект, 2001.
5. Cromby J., Nightingale D. Social Constructionism as Ontology: exposition and example // Theory & Psychology, 12, 2002. 701-713 pp.
6. Cromby J., Nightingale D. What’s wrong with social constructionism? // D. Nightingale, J. Cromby. Social constructionist psychology: A Critical Analysis of Theory and Practice. Buckingham: Open University Press, 1999.
7. Edwards D., Ashmore M., Potter, J. Death and furniture: the rhetoric and politics and theology of bottom line arguments against relativism // History of the Human Sciences, 8, 1995. 25–49 pp.
8. Ernest P. Social constructivism as a Philosophy of Mathematics. N.Y.: New York Press, 1997.
9. Gergen K. Social Construction in Context. London: Sage Publications, 2001.
10. Glasersfeld E. Radical Constructivism: A Way of Knowing and Learning. London: The Falmer Press, 1996.
11. Kant I. Lectures on Logic. Cambridge: Cambridge University Press, 1992.
12. Kukla A. Social Constructivism and the Philosophy of Science. London: Routledge, 2000.
13. Putnam H. Mind, language and reality: Philosophical papers (vol. 2), Cambridge:Cambridge University Press, 1975.
14. Putnam H. A Half Century of Philosophy, Viewed from Within // Daedalus, 126, 1996. 175–208 pp.
15. Rockmore T. On Constructivist Epistemology. Lanham: Rowman and Littlefield, 2005.
